Почему сегодня надо читать "Алые паруса"
После того как появились "Алые паруса", советские девочки стали навсегда другими — мечтательными и нежными
Фото: РИА НОВОСТИ
Я никогда не пойму, почему о хорошем писателе или поэте, который сегодня стал вдруг очень нужным и современным, надо писать обязательно "к дате". Хотя, если вам нужна дата — вот, пожалуйста: 90 лет назад, в какой-то из дней осени 1924 года Александр Грин поселился в своем любимом Крыму. Не "навсегда", конечно, а до 8 июля 1932 года, дня своей смерти.
Грин полностью и бесповоротно не вписался не только в советскую, но и вообще ни в какую литературу. Ни на кого не похож, этим интересен, этим великолепен. Но при этом никто из отечественных писателей не повторил подвига Грина — не сформировал мышление нескольких поколений советских людей, начиная с цивилизационного взрыва 1960-х, когда коммунистическая идея надломилась бесповоротно.
Их было вообще-то трое, двое из которых — иностранцы: Сент-Экзюпери с "Маленьким принцем" (перевод вышел в 1959 году). Далее — "Три мушкетера" (начиналось с франко-итальянского фильма 1961 года, но тут стали читать и книгу), мы об этом говорили в моей предыдущей публикации (см. "Огонек" N 33). И в том же, 1961, году вышел фильм "Алые паруса" с Анастасией Вертинской, после чего вспомнили повесть Грина и возродили прочие его книги. Советские девочки уже никогда не были после этого прежними, они знали, что если очень верить — алые паруса появятся на горизонте.
Сейчас новый век, у нас новый Грин. Для начала: мы выросли и понимаем, что "Алые паруса" — не самая сильная, а едва ли не самая слабая его крупная работа. потому что она первая, почти проба пера, написана в 1922-м в голодном и холодном Петрограде... Все прочие его книги — и "Блистающий мир", и "Золотая цепь", и даже последняя, уже чуть бледная "Дорога никуда" — на голову выше, тут рука мастера. И ничего в этой ситуации необычного нет. Патологический консерватизм аудитории — это просто классика.
А теперь — насчет гриновской "волшебной страны", которую однажды назвали даже "Гринландией". Это Крым. Просто Крым. Таким автор его увидел в 1903-м, когда туда впервые приехал, таким он был в 1920-х (советская власть в ту эпоху до Крыма всерьез не добралась, да и вообще Крым поражает своей сопротивляемостью всему чужому). Он и сегодня такой.
Это потрясающая история — как Крым создал удивительного писателя. Александр Гриневский, сын пострадавшего от Российской империи польского шляхтича, был человеком, который всю жизнь был не способен вписаться в общество, вредил сам себе. Из родной Вятки сбежал и стал нищим бродягой почти на всю жизнь. Был матросом, рыбаком, лесорубом...
Такие люди, конечно, всегда были находкой для террористов — террористы его и нашли (партия эсеров). Но и революционера из Грина не получилось. Зато один из его вербовщиков, послушав гриновские агитационные речи, сказал ему: а ты мог бы стать писателем...
Грин, превратившийся в алкоголика и почти бомжа, мог бы вообще сгинуть во мраке медленного расчеловечивания, если бы не один эпизод его жизни. Он описан в сохранившихся обрывках автобиографии. Матрос-юнга идет из Одессы в Батуми через Крым, судно заходит в Севастополь... С этим городом у Грина были сложные отношения, с одной стороны, набережная, колоннады и броненосцы, с другой — он сидел там в тюрьме "за революцию" и вышел по амнистии 1905 года. Этот город он потом назвал словом, гремящим металлом,— Зурбаган. А дальше он, в том первом морском путешествии, оказался в Ялте.
"Огни порта сливались с огнями невидимого города. Пароход приближался к молу при ясных звуках оркестра в саду. Пролетел запах цветов, теплые порывы ветра; слышались далеко голоса и смех... Передо мной шла вверх узкая полуосвещенная улица, по ней спускалась кавалькада: дамы в амазонках, мужчины в цилиндрах, смуглые татары... Долго я слышал памятью "члок-члок" копыт и видел красивые лица дам, небрежно прильнувших, сбоку коня, к седлу".
Так родился для него город-мечта, которому он дал шуршащее шелком имя — Лисс.
В итоге эта мечта помогла ему победить всех и все, даже собственную нищету и непригодность к жизни. У нас время от времени вспыхивает человеколюбивая дискуссия на тему — а человек ли бомж? И вот вы представьте, что в похожей на переделанную конюшню или курятник комнате на Галерейной улице в Феодосии (она же — Гель-Гью) этот пахнущий водкой бомж пишет: "Сначала,— говорила девушка, причем ее лицо очень выразительно жаловалось,— он пообещал мне, что сделает всего три ставки, и потом мы пойдем куда-нибудь, где танцуют; будем веселиться и есть..."
Это я буквально наугад открыл книгу — и... У Грина эти золотые россыпи везде, и неважно, что в его книгах происходит, важно, как он это описывает.
Раньше я думал, что это совсем другой писатель открыл такой эффект: чем точнее, ярче сотни деталей, из которых складывается книга, деталей, взятых из абсолютно реальных места и времени, тем более фантастическим получается твой мир. Но нет, это все-таки Грин.
А эти поразительные концовки — иногда кажется, что Грин выстраивал целый роман только для того, чтобы он оборвался вот на такой звенящей ноте: "Ведь что-то было, Элли? — сказала Роэна, когда Галеран ушел.— Что-то было... Ты не помнишь? — Я помню. Ты права. Но я и без того не в духе, а поэтому — прости, не сумею сказать".
Грин часто писал слабо. Почему? Ну, это когда пожизненно нищий человек прижимается лицом к металлической ограде дворцов и пытается описать жизнь богатых и смеющихся. Он иногда допускает тут объяснимые провалы — вот в "Золотой цепи" юноша пьет вино, которому 49 лет, и оно чуть не сбивает его с ног... Но ведь все наоборот, так ведет себя только молодое вино. Автор этого просто не знал.
Александр Грин был не способен вписаться ни в какую действительность, кроме той, которую сам создал
Понятно, за что советская власть ненавидела писателя и, по сути, заморила его голодом, перестав печатать. Еще бы — он ведь с ней не боролся, не дискутировал, он ее просто не пожелал замечать.
Страшная жизнь, но он все-таки победил, время и самого себя, он написал эти книги и так расплатился по всем счетам. Это как в упомянутой "Золотой цепи" — юноша, очень похожий на Грина в молодости, в отличие от него находит подводный клад и становится сказочно богатым. Умирает, так и не добившись "настоящего" счастья (как Грин?). Но его громадный дом остается, и остается добрая память. Как же он описан, этот сияющий огнями на скале дворец (Воронцовский в Алупке, видимо), как автор умеет изображать свет и огни, превращающие этот дом в бесконечный и призрачный мир...
Итак, Грин сегодня. Зачем и для кого? Для тех, кто умеет увидеть и превратить для себя в правдивую сказку сегодняшний, реально существующий мир. Неважно где — в России, Африке, на Карибах...
И еще. И сегодня этот автор остается вне литературных направлений, один. Так? Но мир Александра Грина вернулся к нам недавно в неожиданном обличье. Сезария Эвора, с ее дрожащим морем на горизонте и "маленькой страной" черт знает где, сбоку Африки — но ведь страной, реально существующей, описанной в ее песнях до мелочей. И эпоха, из которой пришли эти песни на странном полуевропейском языке,— тоже гриновская, то ли двадцатые, то ли всматривавшиеся в них напоследок пятидесятые...
Вы скажете, это же музыка. Но вообще-то музыка и литература — это одно и то же.