Советским почерком

3 сентября открывается XXVII Московская международная книжная выставка-ярмарка, которая не обещает больших открытий, но доказывает: литература в России всегда предчувствует повороты истории

Наталья Иванова, литературный критик, 1-й зам главного редактора журнала "Знамя"

К книжной ярмарке художественной литературы сегодня можно предъявить куда больше претензий, чем к гораздо более скромной по объему представленного и количеству участников выставке нон-фикшн. Последняя сформировала свою публику, туда приходят люди, которые не просто знают, что хотят купить, но уже и отложили деньги на свою покупку. Они знают цену книгам, которые выпускаются, например, в Издательстве Ольги Морозовой — интереснейшие не путеводители, а именно серьезные и одновременно увлекательные переводные книги о городах, реках, странах. Кто-то любит биографии: недешевые, замечательно оформленные, с огромным, почти исчерпывающим объемом исторических иллюстраций, питерской "Вита Новы"; книги серии "Россия в мемуарах" "Нового литературного обозрения". В общем, это люди понимающие. Они умеют участвовать в круглых столах и беседах, у них всегда есть вопросы, им можно о чем-то рассказать. Кроме того, покупка литературы нон-фикшн — относительно безопасное для семейного бюджета занятие, здесь сложно прогадать. Приобретая ту или иную книгу, читатель гарантированно получает профессионально подготовленную информацию, которую потом сможет использовать: быть умным модно.

С художественной литературой сложнее. Без специальных навыков навигации и понимания огромного выставочного пространства посетитель ярмарки фикшн заранее обречен: он, скорее всего, не знает, о чем или что хочет прочесть, идет бесцельно, а значит, обязательно попадет в плен к самым мощным издательствам страны. Я не говорю, что мощные издательства плохи,— к счастью, они выстроены по принципу подводной лодки, где одна секция герметично изолирована от другой: наряду с бульварными книжками многие выпускают и очень серьезную, качественную прозу. В АСТ, например, есть редакция Елены Шубиной, которая занята современной содержательной литературой и умеет сделать настоящую книгу и ее хорошо ее преподнести, в "Эксмо" — редакция с Юлией Качалкиной во главе выбирает и раскручивает новых, печатает известных. Но основная масса продукции, издаваемой нашими грандами, все-таки удивительно навязчива. На ярмарках они традиционно сооружают не павильоны, а целые замки, нанимают зазывал, кричат — одним словом, продают! Большинство читателей, сталкиваясь с таким напором, попадает в завлекательные залы и уже ничего кроме не видит. "Если бы директором был я", как в былой рубрике старой "Литературной газеты", я бы, конечно, выстроила пространство таким образом, чтобы посетитель сначала проходил через павильоны некоммерческих издательств, небольших, интересных и перспективных (будь то "Время", издательство ОГИ, Б.С.Г.-пресс, Ивана Лимбаха), а потом уже попадал к грандам. Иначе вообще непонятно, зачем нам выставка. Замки мы и в книжных "универсамах" можем наблюдать ежедневно.

Та же крикливость не дает полноценно провести сколько-нибудь содержательно круглый стол на выставке художественной литературы, хотя в программе объявлены и весьма любопытные. Показатель общего культурного фона — проблема, которую образно сформулировал Борис Владимирович Дубин, замечательный литератор и социолог, недавно от нас ушедший: "Страна превратилась в придаток к телевизору". Владимир Маканин еще раньше сказал устами своего героя: "Телевидение створаживает литературу" (добавлю от себя: потому что соревнуется с книгой за досуговое время, вытесняя ее). Лозунговость и кичливость во всем. Если по телевизору человек видит какого-нибудь писателя, тем более регулярно — он еще может купить его книжку (тираж новой книги Татьяны Толстой "Легкие миры" уже ушел за 25 тысяч — "Школа злословия", ныне, увы, почившая в бозе, безусловно, помогла), а если не видит, то автора словно бы и не существует. (Правда, у телеэкрана есть и обратный закон: если перестает видеть, то известного только что, знаменитого даже телечеловека сразу вымывает из сознания публики.) Моя давняя мечта состоит в том, чтобы на каждом телеканале — хотя бы на год литературы! — наряду со спортивным обозревателем появился обозреватель литературный. Я понимаю, чем это чревато в нынешних условиях агрессии лозунговой идеологии, но мечтать не запретишь. Раз уж следующий год объявлен годом литературы (хотя мне это определение советским почерком напомнило о недавнем прошлом объявленных годов, декад и дней; но что делать, если мы стремительно откатываемся — в том числе и стилистически — назад, к пятилеткам, ГТО и политинформациям в школе), надеюсь, появится побольше не наемников-рекламистов, а критиков, ценящих свою репутацию и способных производить нерекламные и непропагандистские тексты и сюжеты о книгах. Любимейшая моя рецензия написана Гоголем: "Эта книжечка вышла, значит где-то сидит и читатель ея". Большинство интереснейших книг остаются не замеченными критикой — ведь это катастрофа для их судьбы! Хочется, чтобы и современные россияне знали, что вышли те и те книжечки, тогда где-то рядом возникнут и их читатели.

Конечно, одним телевизором все наши неприятности не ограничиваются. Сегодня уже очевидно, что мы потеряли читателя, который еще двадцать лет назад был внушительным — и по количеству, и по качеству. Самое время задать вопрос: когда и почему люди начали отворачиваться от серьезных книг? Как мне кажется, это совпало с окончанием той эйфории, которой встречали различные реформаторские усилия. Такое совпадение многое означало, просто не сразу это сделалось понятным. Литература — не сериал, она не говорит в лоб и сию минуту о проблемах общества. Связь с социумом — гораздо более сложная, разветвленная и подземная. На самом деле литература на уровне коллективного бессознательного предчувствует (за несколько лет) то, что будет происходить со всеми нами. Причем не только изысканная, но и массовая — надо иметь зрение, чтобы это разглядеть.

Например, популяризировать советские изыски наша литература стала гораздо раньше, чем политики или маркетологи. Еще двадцать лет назад я начала писать об этом: не нужно заигрывать с прошлым, не нужно над ним стебаться с видом, что мы его преодолели и что нам все это интересно только в порядке нового модного развлечения. А ведь смеяться хотелось многим. Модное интеллектуальное издательство "Ад Маргинем", например, выпустило роман Александра Проханова и отмыло его скомпрометированное имя: казалось, что это очень оригинально. Да еще и приправляли открытие "старого автора" ремарками, что де вот где затаился, в "патриотических" издательствах, настоящий художник слова. Какой он художник слова, я объясняла еще в позднесоветские времена: у него всегда были большие проблемы именно с бьющим в нос художеством, и со словом, и со стилем. Но современные редакторы просто проигнорировали эти вещи эффекта ради. А телевидение подхватило, только теперь все вышло очень серьезно. Теперь к Проханову только так и обращаются: "Уж вы, как настоящий стилист...", "вы уж как настоящий художник слова, скажите нам..." — и тот выдает свои псевдометафоры и псевдоформулы, из которых сочится кровь. Эта кровь капала еще в его сочинениях советской поры, напомню сладострастное описание Прохановым бойни, где ободранные коровьи туши с позвонками висят на крюках, как хрустальные вазы. Что уж говорить про его романы о Никарагуа, об Афганистане, за которые он получил прозвище "соловей Генштаба". Стилистика, эстетика того или иного писателя всегда проговаривается об этике. Здесь ничего не утаишь, тем более агрессивно-сладострастной тяги к насилию.

Общество заглатывало эту эстетику постепенно. Когда Михаил Елизаров в 2008 году получил премию "Русский Букер", стало окончательно ясно, что грядет советский ренессанс. Елизаров, по сути, младший брат Проханова, его эпигон, а вот же, оказался признан высоколобым жюри. Я еще в 2003 году выпустила книгу "Ностальящее", о возращении, казалось бы, отринутых навсегда интеллигенцией нравов и стилей. Но советский человек оказался гораздо устойчивее, чем Советский Союз, а интеллигенция только и делает, что раскалывается.

Откуда возник этот поворот? Конечно, из разочарования. Искали-искали свежие идеи, свою концепцию будущего, свой голос. Блуждали и ничего не нашли. Тогда извлекли из сундуков старые концепции, известные внутри ЦК КПСС еще с середины 60-х, когда втайне строили так называемую русскую партию, объединяя национализм с коммунизмом. Теперь ими живем. Адаму Михнику принадлежит эссе "Национализм как последняя стадия коммунизма".

Представители современной новосоветской прозы называли себя "новыми реалистами", социалистами, просто левыми — много же левых в Европе. Так на страницы журналов и на телеэкраны попали не только Проханов и Елизаров, но и Шаргунов, и Прилепин. Но постепенно стало ясно, что это не социализм, а СССР. Это не душа нараспашку: "Я за этот народ", а идейная поза, входящая в государственную моду, а если говорить об эстетике — эпигонство соцреализма. Большие толстые "социальные" романы с идеей войны, борьбы за будущее. Читатель поворачивался к советскому вместе с ними.

Я отслеживаю книги, которые появляются у новосоветских авторов, знаю, какие из них будут на выставке и даже, предсказываю, получат в скором будущем литературные премии, но понимаю, что полемизировать с ними бессмысленно. В литературе — поэтому — парадоксально исчезла полемика. У Шаргунова, например, вышел роман "1993" — не самый удачный, но обсуждать это всерьез не хочется: кто услышит? Автор уже выступил на десятках каналов, изложил "свое" видение мира, излил "душу", поймал бога за бороду — до критиков ли и ему, и его зрителям-слушателям по всем каналам, где он востребован — от федеральных телеканалов до "Эха Москвы"?

Замечаю простой факт: сегодня пробиваются те, у кого больше биологической энергии. Торить путь от энергичных лозунгов к сложной книге — занятие экстремальное, подходящее мученикам. А вот туда, назад к лозунгам, скатываться очень легко: и мы сейчас туда катимся с песнями.

Повторюсь, в литературе многое не говорится, а проговаривается, здесь текут подземные реки. Я как-то раз выступала вместе с Борисом Дубиным в Институте славянских исследований Сорбонны: туда приехала в качестве живого экспоната Александра Маринина и собралась целая конференция. Мой доклад назывался "Почему Россия выбрала Путина": я анализировала то, что написано у Марининой, ее образы, ее героев, их предысторию и мотивацию поступков. И было ясно: раз Россия выбирает таких персонажей в книгах, она полюбит их и в кабинетах правительства. Она уже проголосовала рублем за профессию и характер.

И раз сегодня есть восторг от новосоветских авторов — их (по)читатели уже выбрали себе будущее.

Раньше казалось, что у писателей имеются свои политические вкусы, свое место среди левых и правых, что у нас сложная палитра литературных кружков, теперь же все предельно упростилось. Опять можно оценивать по шкале "наш" — "чужой, чуждый". Очень знаменательная метаморфоза, мы быстро до нее дошутились. Кто же теперь представляет другую словесность? Можно назвать имена, их немного, но они есть.

Пусть никого не смущает, что тираж этих авторов почти всегда в пределах 3 тысяч экземпляров, а иногда и тысячи. Да, реальность такова: тиражи серьезных изданий падают. Надо идти покупать — малотиражные книги быстро превращаются в библиографическую редкость! В первом полугодии 2014 года книг в переплете, например, опубликовано почти на 10 процентов меньше, чем в первом полугодии 2013-го. Новых изданий выпущено меньше на 11 процентов, количество переизданий — на 8 процентов меньше по печатным единицам, тиражи переводных изданий тоже упали на 10 процентов. Но даже 600 экземпляров хороших книг не бессмысленны. Это как с витаминами: их не будешь есть килограммами, но в очень малых дозах они оздоравливают организм, более того — они ему необходимы. Конечно, для воздействия витамины нужно принять — найти хотя бы тысячу человек, готовых прочесть и понять. Если эта тысяча к тому же не потеряется на выставке, а возьмет серьезные книги — будет совсем хорошо. Возможно, это максимум того, на что можно сейчас надеяться.