После американского джазмена Чика Кориа на фестивале "К 100-летию Большого зала консерватории" выступал Геннадий Рождественский с симфонической капеллой Валерия Полянского. Присутствие в программе четырех крупных сочинений, видимо, показалось художественному директору Большого театра не вполне приличествующим случаю. Поэтому первые полчаса концертного времени он выступил еще и как оратор.
Поблагодарив собравшихся за внимание к юбилейному фестивалю Большого зала, Геннадий Рождественский поздравил всех с праздником Пасхи: "Христос Воскрес!" — "Воистину воскрес!" — замычал зал, приготовившийся слушать комментарии к симфониям Гайдна (Шестидесятая), Прокофьева (Вторая), Шостаковича (Шестая) и балетной сюите Стравинского "Жар-птица". Но все оказалось не так просто.
Сославшись на Тита Клавдия Плавта — мастера античной парабазы (одна из риторических форм обращения к публике), Рождественский вдруг сообщил, что сам сейчас тоже выступит с объяснительно-извинительной парабазой. Речь пошла о его отмененном 1 марта концерте. Но на самом деле речь пошла о критическом отзыве на это в одной, по выражению Рождественского, "из бульварных газетенок (далее следовало ее название.— Ъ) за подписью некоей мадам (далее следовало ее имя.— Ъ)". Ей-то дирижер и посвятил гневную отповедь.
Обида маэстро оказалась масштабной. Примерно на десятом упоминании мадам (далее следовало ее имя.— Ъ) голос с галерки заорал: "Мы хотим му-у-у-зыки". Но, переждав мнение оппозиции, Рождественский продолжил парабазу, где было и про "яблоко, которое недалеко от яблони", и про "поганую метлу, которой эту самую мадам (далее следовало ее имя.— Ъ) вымели бы из любого западного издания". Когда же тоном сводки "Совинформбюро" маэстро обозначил следующий пункт речи: "А теперь о положении в московских оркестрах",— ситуация вышла из-под контроля.
Уютные, интеллигентные поклонники маэстро (кстати, был аншлаг) стали громко смеяться, возможно впервые разглядев в лице кумира что-то новое. "Дурачок... — захихикали старушки,— ...не царское это дело". В директорской ложе за начальника густо покраснел Зураб Соткилава. Не спасал даже пафос парабазной концовки: "Я уважаю свободу слова, но ненавижу свободу лжи".
Болезненный завод оратора, надо признать, сказался на музыкантах. Шестидесятая симфония Гайдна прозвучала задавлено. Одна скрипка, видимо, нервничая, все время мазала в унисонах. Между третьей и четвертой частями дамский голос из зала возвестил: "Мы лю-юбим Геннадия Рождественского!" Маэстро сердито констатировал: "В симфонии шесть частей". Но пятую и шестую так и не сыграл: оркестр остановила его перепалка с контрабасистом. "Надо настроиться",— сказал контрабасист. "Надо было это делать раньше",— ответил дирижер. И, сыграв концовку Presto — четвертой части симфонии, оркестр ушел.
Дальнейшее было не столь эффектным. Ну огрубили прокофьевский модернизм бесшабашно-громкими воплями оркестра. Ну не решили загадку трехчастной формы в самой странной из предвоенных симфоний Шостаковича. Зато страсти улеглись. И то, что "Жар-птица", словно назло Стравинскому, звучала лишь вялой копией сказочных картин Римского-Корсакова, казалось благом, а не упущением. Все устали и очень хотели спать.
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ