"Независимость музея надо защищать"

Контакты музеи

В сентябре в ГМИИ имени Пушкина откроется масштабная выставка французского рисунка из музея Альбертина — одного из крупнейших европейских музеев, давнего партнера Пушкинского. Директор Альбертины с 1999 года КЛАУС АЛЬБРЕХТ ШРЕДЕР рассказал АЛЕКСЕЮ МОКРОУСОВУ о современности в музейном деле, будущей выставке и туристической угрозе.

— Последняя выставка Альбертины была посвящена ее основателям — герцогу Альберту и его супруге Мари-Кристине. Как вам кажется, остались бы они довольны нынешним состоянием музея?

— Нет, конечно. Они представить не могли, что их резиденция, где мы сейчас сидим, станет когда-нибудь музеем. В этой комнате потолки были вдвое выше — восемь метров, а не четыре. Это настоящий дворец, он не мыслился как музей.

Но в 1918 году Габсбурги покинули Австрию вместе с эрцгерцогом Фридрихом, бывшим верховным главнокомандующим в Первой мировой войне (очень плохим, к слову сказать). Тогда Альбертина и стала музеем. Единственный, кто мог быть доволен этим обстоятельством, это герцог Альберт — он увидел бы в этом преображении плоды просвещения, пусть и исчезли его зал приемов и даже трон. Он думал о музее, открытом не столько на радость публике, сколько ради ее образования. Нынешний музей выполняет такие функции, хотя сама идея музея как таковая была ему незнакома: она просто тогда не существовала.

— Альбертина сегодня далеко вышла за границы графического собрания. Многих это раздражает. Нынешняя выставка о ставшем уже классикой фильме Антониони "Blow up" — это чисто мультимедийный проект...

— Что особенно хорошо сочетается с нашим фотособранием, основанным еще в 1863 году. Более 100 тыс. произведений, ставших в свое время частью библиотечной, а не музейной коллекции, в 2000 году вернулись в Альбертину. Такое расширение, равно как и приобретение живописной коллекции, порадовало бы герцога Альберта. Он не фокусировался на графике, у него было, например, прекрасное собрание шпалер — мы можем показывать только малую их часть. И совсем не можем показывать собрание музыкальных инструментов. А книжные раритеты?! За свою жизнь он купил 25 тыс. книг. Но все эти коллекции, в отличие от собрания графики, не попали под закон об охране культурных ценностей в 1918 году, теперь они хранятся в Метрополитен-музее, Лувре, Музее Поля Гетти.

— Стоит ли сегодня использовать новые технологии во всех разделах музейных коллекций — не только в фотографии, но и в живописи, и в скульптуре?

— Конечно, можно. Только меня это не очень радует, я не поклонник мультимедийных спектаклей, и даже наша выставка о фильме Антониони этого избегает. Фотография там не пускается во все тяжкие, не становится объектом мультимедийных игр. Искусство нуждается в медитации, фокусированном взгляде. "Blow up" — пограничный случай, она занимается фильмом как средством информации. Архитектура выставки, принципы инсценирования многое переняли от движения пленки, течения фильма, но это определяется самой темой. Раз уж в ленте речь о фотографии, нужно ее и показывать, иначе становишься нем.

— Почему для выставки из собрания Альбертины в Москве, намеченной на осень 2014-го, выбрали именно французский рисунок XVIII века?

— Наше собрание простирается от XV века до современности. Но так решили коллеги из ГМИИ имени Пушкина, ведь одной из основополагающих частей московского музея остаются импрессионизм и кубизм из коллекций Морозова и Щукина. А французское искусство XVIII века, столь охотно собиравшееся русскими царями, ценил и герцог Альберт. Ватто, Буше, Фрагонар принадлежали к числу его любимых художников.

— Что покажут в Москве?

— В качестве вступления мы начнем с XVI века — с Жака Белланжа и маньеризма, чтобы перейти к крупнейшим мастерам следующего столетия: Симону Вуэ, Клоду Лоррену, Пуссену, а затем к главной теме, к XVIII веку,— рококо, авторам Людовика XV и Людовика XVI. А завершится все XIX веком: у нас есть, например, очень неожиданный, нетипичный Домье.

— Вы уже 20 лет работаете с российскими музеями. Изменилось ли что-то за это время в их психологии, стали ли другими сотрудники?

— До нынешнего времени нет. Я никогда не замечал разницы между российскими музейщиками и их западными коллегами: тот же уровень профессионализма, та же скорость реакции, ничего, что можно было бы принять за советское. Разве что в 1990-е многое не могло решаться столь же быстро, как сегодня: не было интернета, все слали друг другу факсы. Но мы работали напрямую, минуя посольство. Так что сегодня, когда мы показываем наших экспрессионистов в Эрмитаже или готовим выставку Базелица, нет никакой разницы в работе с Музеем Гуггенхайма или Метрополитен-музеем — в этом сотрудничестве отсутствует политическая составляющая.

— Вы долго работали в частных музеях, в Музее Леопольда, в фонде Банка Австрии. Что это вам дало как руководителю государственной институции?

— Многое, прежде всего с точки зрения нового позиционирования Альбертины, бывшей прежде частью Министерства культуры. Раньше, чтобы поменять лампочку, приходилось писать заявку в министерство: своего бюджета не было. Выставочные планы утверждались как покупка лампочки, аргумент "нет, эта идея нам не нравится" был в ходу. Сейчас лишь треть нашего годового бюджета, около €7 млн, зависит от государства, остальное — результат музейной деятельности, мы сами должны зарабатывать. И мы совершенно свободны в выборе тем, в решении, что показывать публике. По большому счету это никогда особо не интересовало министерство, чиновникам все равно, что мы делаем.

— Испытываете ли вы политическое давление, пресс общественного мнения?

— Нет. Единственным партнером при обсуждении планов является наблюдательный совет, состоящий из девяти человек, но это скорее экономические дискуссии. Творческая часть — что показывать, что издавать — остается профессиональной компетенцией музея.

— Может ли общественное мнение повлиять на позицию музея, заставить изменить стратегию и тактику?

— Общественное мнение может очень многое, мы это чувствуем, изучая публику Альбертины. "Это меня не интересует, я не приду на выставку" — звучит как приговор, мы вынуждены реагировать на такие оценки. Но если это интересно, шокирует, значит, мы на правильном пути.

Нет одной общественности — есть много разных общественностей. В Альбертине люди ходят на разные выставки. Большие музеи живут в ситуации, когда есть разные целевые группы.

— В России музеи часто оказываются под огнем консервативной критики, особенно когда речь идет о современном искусстве. Дескать, вы не можете показывать, да еще за наши деньги, такое непотребство...

— Есть средства против таких атак. Во-первых, независимость музея — ее надо защищать. Во-вторых, нет лучшей защиты, чем финансовая независимость. И третье — для музея важно не быть старомодным, это касается и грандов. Нелепо обладать собраниями итальянского Возрождения, бидермейера или импрессионистов и не показывать посвященные им выставки. Но еще более странно не показывать выставки о современном искусстве — что вы тогда делаете в настоящем, ради чего живете? Одним из наших первых проектов в начале 2000-х была ретроспектива Дюрера, собравшая полмиллиона посетителей. Одновременно мы показывали венского акциониста Гюнтера Бруса. Его агрессивные, в том числе агрессивные против собственного тела, перформансы шокировали часть дюреровской публики. Многие утверждали, что это несовместимо с концепцией Альбертины. У них есть такое право, как и у нас, ответить: хотите Дюрера — вот он, но Брус — современник не только наш, но и ваш. Другое дело, что, если бы мы показывали только Бруса, меня стоило бы уволить.

Просвещение и толерантность — цели, которые должен поддерживать музей. Но он не должен подчиняться диктатуре вкуса, стремлению противопоставить Дюрера Брусу, не может согласиться с утверждением, что современности не место в его стенах. Музей — место энциклопедического знания. Разница между выставкой о "Blow up" и импрессионистами, которых мы показываем двумя этажами выше, огромна, но так же широк весь наш мир.

— В России речь часто идет о религиозной диктатуре.

— Ее я тоже не приемлю.

— Альбертину упрекают, что большая часть ее посетителей — иностранцы...

— И что, нам запереть теперь всех иностранцев в гостиницах, перестать их пускать в страну? Если вы хотите спросить, мечтаем ли мы о большем числе родных посетителей — конечно, да. Но в Вене 11 млн туристов в год. У Альбертины нет массового туризма, к нам не приезжают группы в автобусах, мы рассчитываем на индивидуальных посетителей, образованных интеллектуалов.

— Но есть же школьные классы?

— Это важнейшая целевая аудитория. Между восемью и десятью часами утра, когда музей официально закрыт, у нас бывает до 20 классов в день. Им интересно все — и Клее, и Поллок, и Ротко.

— Вы работали в Музее Леопольда, когда в Нью-Йорке арестовали принадлежавший музею "Портрет Валли" Эгона Шиле. Существовала ли альтернатива многолетнему заточению картины? Есть ли проблемы с реституцией у Альбертины?

— Моя общая позиция — произведения, которые были точно конфискованы у их владельцев, тем более погибших в Треблинке или Освенциме, необходимо вернуть наследникам сразу и без оговорок. Даже если речь о важнейших работах в собрании музея, расставание с которыми крайне болезненно. Речь о моральном, а не только юридическом праве, оно сильнее.

Вот уже восемь лет двое исследователей занимаются изучением фондов Альбертины с точки зрения происхождения работ. Они состоят у нас в штате, но не подчиняются мне как директору, я не могу оказывать влияние на их решения, лишь узнаю об их выводах. Независимость — важнейшая часть их работы. Что до истории с Шиле в Нью-Йорке — понятно, что арестовывать произведения искусства нельзя, это правило должно стать общемировым стандартом. Такие аресты блокируют обмен между музеями, как это произошло сейчас в отношениях между российскими и американскими культурными институциями. Но из-за одной аварии вы не можете останавливать движение на всей трассе.