В Москве состоялся первый концерт фестиваля, посвященного 100-летию Большого зала консерватории. Начало празднования совпало с Днем смеха, и грандиозное гала-предприятие устроители постарались уподобить анекдоту. Их труд не пропал.
На "сковороде" у памятника Чайковскому играл военный оркестр. Приподнятые горожане и Петр Ильич (с каменным лицом) выслушали десятки военно-цирковых аранжировок — от тухмановского "Дня Победы" до народной "Калинки". В 20.00 праздник потек в Большой зал консерватории.
Было очень много композиторов. В курилке Даргомыжский давал огоньку Бетховену, называя его "глухим Володей". Бах и Моцарт трепались про какого-то Зверева, в котором никто не признал Гайдна. В начале девятого вечера Шуман пожаловался Шуберту: "Хорошо, что нас к четырем сюда не привезли из Большого театра, а то бы мы совсем очумели". Клара в брюках (видимо, жена Шумана) громко хихикнула. А всклокоченный персонаж, которого я мысленно идентифицировала с Мусоргским, неожиданно поинтересовался у Рубинштейна: "Где Мусоргский?" Кажется, Глинка ему ответил: "Мусор наверху".
Концерт начался с конфуза: публика захлопала Михаила Швыдкого. Министр, откомандированный зачесть поздравление Путина, растерялся и сам оконфузился: "Ну куда еще громче кричать, ребята?!" Так установилась несколько амикошонская интонация, которой, говоря по совести, Большой зал был обязан не столько Швыдкому, сколько устроителям этого первоапрельского шоу с утиль-названием "Необыкновенный концерт" (артистическое руководство — Александр Чайковский, Юрий Башмет; постановка — Дмитрий Бертман, Игорь Гуревич при содействии Фонда С. В. Образцова и финподдержке "Хантымансийскнефтегазгеологии").
Вели как всегда просвещенный Святослав Бэлза и кукольный образцовский конферансье Апломбов. Какой был карикатурнее — непонятно. Кадры кинохроник с Ашкенази, Клиберном, Рихтером, Ойстрахом сменял далекий от гениальности рояльный live-дуэт Луганский--Руденко. То видишь вдохновенный профиль Иегуди Менухина (на экране), то слышишь узенький голосок Монтсеррат Марти — дочь Кабалье впервые пела в Москве без мамы и даже без микрофона.
В самый неподходящий момент экран вдруг уполз вверх, и тогда кино стали проецировать прямо на органные трубы. Что бы сказал об этом даритель органа — железнодорожный промышленник ХIХ века господин фон Дервиз, никого не интересовало. Между тем становилось ясно, как преувеличены разговоры о техпроблемах Большого зала. Оцепленный телекабелями, софитами и пушками для лазерных эффектов (которыми режиссер Бертман стабильно уснащает свои шоу и в "Гостином дворе"), зал не выстрелил ни единой пробкой, позволив выступить всем, кто вдруг на него запретендовал.
Константин Райкин прочел "Скрипачку" Мандельштама. Тихон Хренников отаккомпанировал Болдину "Пьяную песню". Ученик Хренникова Александр Чайковский (профессор композиции) отмочил на пару с Назаром Кожухарем (с междисциплинарной кафедры) "Сумасшедшего скрипача". А саксофонист Бутман высвистел аж на два ресторанных номера: свою "Ностальгию" и гершвиновскую "Колыбельную Клары" (за Клару пела Маквала Касрашвили). Дело чуть-чуть поправилось с выходом Юрия Башмета, Шломо Минца и "Солистов Москвы" — то есть на исходе третьего часа слово таки предоставили музыке.
В антракте многие ушли. За ними дунули те, кто разглядел на сцене Брежнева с костюмированным героем гражданской войны и испугался обоих. Жаль. Собственно, в этот момент начиналось главное: оркестр и хор Мариинского театра под руководством Валерия Гергиева исполняли прокофьевскую ораторию "К 20-летию Октября". Впервые за долгие годы десятичастный эпос-агитка игрался в Москве целиком и игрался бесподобно. С красными лозунгами и отвязной осмысленностью текстов Маркса--Ленина--Сталина. "Философы лишь различным образом объясняли мир". Если говорить о мире прокофьевской музыки, то он был объяснен Гергиевым именно с той отдачей, какая и требовалась 100-летнему чествованию зала, созданного распоряжением императорского дома, "чтобы насаждать в русском обществе знание и художественный вкус исполнением значительнейших произведений музыкального творчества". Это предписание к использованию Большого зала сто лет назад подписал великий князь Константин Константинович. И если лучший зал России хоть раз изменил столь высокой миссии с каким-то мусором, то — видит Бог! — не по своей воле.
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ