Сегодня в Театре на Таганке будут подводить итоги работы «группы юбилейного года», в течение всего сезона осуществлявшей выставочные и сценические проекты в театре. Одним из них стал спектакль руководителей проекта режиссера Дмитрия Волкострелова и художника Ксении Перетрухиной «1968. Новый мир».
Фото: Михаил Гутерман, Коммерсантъ / купить фото
Задачей «группы юбилейного года», внедренной в Театр на Таганке накануне 50-летнего юбилея прихода в театр Юрия Любимова, была рефлексия на тему истории этого знаменито коллектива. Спектакль Волкострелова, по сути, подытоживший программу и ставший ее самым интересным событием, никаких конкретных деталей о любимовской Таганке не содержит и формально об истории именно этого театра не говорит. Хотя выбор года, о котором идет речь, говорит сам за себя — студенческие революции в Европе, ввод советских войск в Чехословакию, то есть главный год десятилетия, давшего название особому поколению. Ну и один из годов расцвета театра, который стал главной трибуной этого поколения в Советском Союзе.
Конечно, «Новый мир» в названии спектакля — прежде всего самый знаменитый журнал того времени, который, как и театр, принято считать символом оттепельного свободомыслия. Но еще и действительно новый мир — 1960-е годы, как принято считать, были некоей развилкой, определившей направление развития современного общества. Намек на то, что именно на этой развилке направления движения здешнего мира и мира европейского фатально разошлись, в спектакле Волкострелова—Перетрухиной тоже есть, но он относится к числу далеких, горьких послевкусий. В самом же представлении звучат цитаты непосредственно из журнала — из тех номеров, что увидели свет в том самом 1968-м.
Сочинение набравшего в последние сезоны изрядную творческую мощь постановочного дуэта ускользает от прямых трактовок. Можно сказать, что предметом исследования стала словесная ткань времени, можно — что спектакль посвящен более общему, а именно напряжению между словом и действием, как в социально-историческом, так и в чисто театральном приложении этой базовой дихотомии. В прологе мы видим пятерых актеров, в костюмах и с привлечением реквизита почти полувековой давности занимающихся будничными человеческими делами и не произносящих при этом ни одного слова,— фоном для них становится шум улиц. В последней части они же слушают бодрые, чеканные слова диктора, руководящего оздоровительной гимнастикой («откройте форточку, ноги на ширине плеч») — но вот теперь они уже не двигаются и внимательно смотрят в зал.
Части в спектакле пронумерованы произвольно, как будто время успело перемешать главки, точно фишки лото. Но рифма у фрагментов «железная». В одной из серединных частей звучит упомянутая нарезка из «Нового мира» — беллетристика и репортажи, очерки и стихи, публицистика и литературная критика. Для восприятия эта часть непроста — отрывков много, постепенно они превращаются в какой-то сплошной массив, состоящий в основном из литературных и смысловых клише, и нужна такая длительность, видимо, для того, чтобы постепенно проникнуться тем же неприятным разочарованием, которое постигло самого режиссера при знакомстве с журнальными «святцами» 60-х годов.
Контрапунктом к новомирскому коллажу придуман фрагмент, в котором на стену, закрывающую зеркало сцены, проецируются речи, произнесенные на суде диссидентами, вышедшими на Красную площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию. Разные фрагменты налезают друг на друга, двигаются в разных направлениях, кажется, распадаются на отдельные слова, которые тонут в темноте, но эта «нечеткость», столь отличная от размеренного, подробного погружения в «Новый мир», лишь подчеркивает силу действий отважных одиночек.
Стена, служащая экраном, словно продолжает стены зрительного зала, она сделана из таких же деревянных панелей. С одной стороны, это усложняет задачу постановщика, потому что действие вытеснено на авансцену (тем более что мы видим его первый спектакль на большой сцене). Впрочем, главное действие у Волкострелова всегда разворачивается в голове у зрителя, а не на подмостках. В финале, за возможность увидеть который зрителю предложено демократически проголосовать, нам дают понять, что деревянная стена — метафора железного занавеса, через который с трудом пробивается свет, оттуда, откуда должны доноситься песни культовых музыкальных групп.
Но есть у этой стены и еще один смысл, лишь опосредованно относящийся к теме политической и культурной изоляции. Деревянный занавес Перетрухиной превращает театральный зал в замкнутую коробочку — и тем самым напоминает нам о том, что Театр на Таганке, вроде бы как никакой другой умевший апеллировать напрямую к зрителю, в его золотой век был своего рода государством в государстве, замкнутой системой, вынужденно ставшей плотью от плоти системы, которой он противостоял. Члены «группы юбилейного года» пришли на руины театрального государства в тот момент, когда «коробочка» была уже навсегда разгерметизирована — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Их путь длиной в сезон — от энтузиазма неофитов-археологов к грустной мудрости психологов — этот спектакль про разочарование непроизвольно впитал в себя.