Премьера опера
Иронично-трогательное прекрасное зрелище не слишком углубляется в психологию, но и в этом стилистическое единство выдержано
Фото: Дамир Юсупов/Большой театр
Большой театр показал последнюю оперную премьеру сезона — "веселую драму" Моцарта "Так поступают все женщины" ("Cosi fan tutte"). С легкой руки молодого голландского режиссера Флориса Виссера в Москве появился почти идеальный моцартовский спектакль, считает СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
"Почти" — потому что музыкальное качество премьерного спектакля к идеалу тянулось-тянулось, да не дотягивалось. Положим, старания задействованных в премьерном составе молодых отечественных певцов овладеть моцартовским стилем стоят всякой похвалы, и если жесткий тембр Николая Казанского (Дон Альфонсо) или носовые верха Юрия Городецкого (Феррандо) — matter of taste, то гибкие свежие голоса Алины Яровой (Деспина) и Александра Миминошвили (Гульельмо) хороши в Моцарте объективно. Да и центральные арии главных героинь, Фьордилиджи (Анна Крайникова) и Дорабеллы (Александра Кадурина) прозвучали по крайней мере чисто и точно. Но вот ансамбли, увы, рассыпались сплошь и рядом, а опера-то на них и строится. Очевидно, Стефано Монтанари, известный музыкант-аутентист (скрипач, клавесинист и дирижер), призванный в музыкальные руководители постановки, просто не все успел — тем более что режиссер в ансамблях то и дело норовит выстроить мизансцены таким образом, что дирижера певцам не видно.
Тем не менее и работа Монтанари, даже при некотором количестве вокальных и оркестровых прорух, все равно на свой лад феноменальна. Без волюнтаризма, без манерности, не сажая за пульты приглашенных "варягов", собаку съевших в аутентичном исполнительстве, дирижер добивается от оркестра такого компетентного в общем-то звучания — легкого, компактного и вежественного,— как будто штатные оркестранты Большого только оперы XVIII века и играют из вечера в вечер. Вдобавок в речитативах господин Монтанари аккомпанирует на старинном молоточковом клавире самолично, в нужные моменты ловким жестом фокусника выхватывая палочку из-за спины,— и зал глядит на этот маленький перформанс в яме, приоткрыв рот. Разумеется, в те мгновения, когда можно оторвать глаза от происходящего на сцене.
Сценограф Гидеон Дейви и художник по костюмам Девеке ван Рей переносят время действия из моцартовских времен в 1760-е годы: вместо нервозной осени XVIII века у них беззаботное лето этого столетия. Так же поступил в свое время Стивен Фрирз, снимая свои "Опасные связи", с которыми, кстати сказать, спектакль нарочито перекликается. Разыгрываемое во время увертюры утро Дона Альфонсо, с ленцой выбирающего парик и туфли, до малейшего жеста скопировано с открывающей фильм Фрирза сцены утреннего туалета Вальмона.
Но это не киноманский спектакль, а скорее уж искусствоведческий, нарядное признание в любви (да что там признание — гимн, ода) тем искусствам, за которые эпоху рококо так любили и любят до сих пор. Включая, если на то пошло, искусство портновское: ей-ей, даже в кинематографе, даже в голливудском крой костюмов (а также и абрис причесок) середины XVIII столетия редко бывает настолько безукоризненным, как в этом спектакле Большого.
Естественно, мимо живописи рококо постановщики не могли пройти подавно. В саду Фьордилиджи и Дорабеллы висят фрагонаровские качели, в их комнате стоит ширма с "Юпитером и Антиопой" Ватто — обернувшийся сатиром Юпитер похотливо склоняется над спящей нимфой; несколькими минутами позже Гульельмо и Феррандо устраивают для девушек "живую картину" на этот самый сюжет, и нарисованная зелень парка, розовое и желтое пятна платьев героинь, теплый и приглушенный свет — все с милой дотошностью взято из живописи "галантных празднеств".
А раз уж рококо, как и барокко, эпоха театральная, то постановщики прямо в театр и переносят действие. Подстроенная циничным Альфонсо при помощи ушлой камеристки Деспины интрига (уступят ли сестры Фьордилиджи и Дорабелла ухаживаниям своих женихов, только переодевшихся до неузнаваемости) разыгрывается прямо на сцене старинного дворцового театрика. Здесь сереет изнанка помпезного занавеса, опускаются и поднимаются холщовые декорации, резвятся переодетые купидончиками и сатирятами дети, плещутся бутафорские деревянные волны, открывается люк, из которого демоном преисподней является переодетая Деспина. Иронично-трогательное прекрасное зрелище не слишком углубляется в психологию, но и в этом стилистическое единство выдержано. Буква либретто говорит не о любви-войне по Кнуту Гамсуну, а о чувстве другого рода: "Что такое любовь? Удовольствие, удобство, наслаждение, радость, развлечение, времяпрепровождение, веселье". И этот тот случай, когда и про постановку "Cosi" можно сказать теми же словами.