Дивный "Новый мир"

Новый спектакль "1968. Новый мир" Дмитрия Волкострелова, по мнению нашего обозревателя, пожалуй, самый удачный вариант "продолжения Таганки" из всех существующих — хотя о самой Таганке там нет ни слова

Алена Солнцева

На Таганке завершается юбилейный сезон, и Группа юбилейного года, засланная туда департаментом культуры Москвы для празднования 50-летия театра, в мае показала очередную премьеру.

Спектакль "1968. Новый мир" поставлен и придуман Дмитрием Волкостреловым, учеником Льва Додина, с которым одни связывают надежду на будущее сцены, а другие видят признак ее скорой гибели. "Новый мир" в названии — легендарный литературный журнал, в 1960-е годы бывший знаменем свободы и нового мышления.

Молодая компания, появившаяся в театре на Таганке, постоянно нарушает ожидания: вместо общепринятого формата юбилея-славословия ее участники делают попытки разобраться не столько в том, чем был театр на Таганке для своего времени, сколько в самом времени. В результате возникает непривычная картина мира, где про театр рассказывают то с помощью коллекции театральных программок семьи обычных зрителей (выставка "Архив семьи Боуден"), то через многократное воспроизведение фрагмента спектакля "Добрый человек из Сезуана", манифеста ранней Таганки ("Присутствие" Семена Александровского), то с помощью воспоминаний сотрудников театральных цехов и других старожилов закулисья ("Репетиция оркестра" Андрея Стадникова).

В новом спектакле Волкострелова о Таганке вообще нет ни одного слова.

Зато в обсуждениях, которые обычно устраивает театр после представления, Таганку вспоминали часто — как оправдание поколения, как его достижение. Потому что спектакль отнесся к тому времени довольно безжалостно, расширив контекст до ситуации во всем мире, а не в отдельно взятой, изолированной железным занавесом от "влияний извне" стране. Кстати, о занавесе. Вместо него в спектакле — дощатая стена, за стеной — свет, он просачивается сквозь щели. На стене появляются надписи: "звучит такая-то песня The Beatles (Rolling Stones, Doors), но так тихо, что ее не слышно". Музыка, о существовании которой в СССР знали, но негде было ее услышать, фильмы, знакомые по пересказам, книги, перепечатанные на машинке,— взгляд на это молодых авторов, не имеющих личных воспоминаний, оказывается совсем не лучезарным.

На авансцене пятеро. Девушка красит ресницы тушью, сваренной из воска, рядом стоит стакан с водой, куда она макает щеточку, другая мелко крошит овощи для салата, бородатый парень сидит над шахматной доской, еще одна девица двумя пальцами печатает на машинке, а рядом молодой человек перебирает гитарные струны. Делают они это так долго, что становится понятно: тогда время было медленным. Его пустоту надо было заполнять.

Потом актеры начинают читать тексты из "Нового мира", заучив наизусть длинные предложения неторопливых рассуждений публицистов, обильные эпитетами описания из рядовой шестидесятнической прозы, простые рифмы сюжетной поэзии. Слов много, исполнители с ними не справляются, захлебываясь в трескучих бессодержательных фразах.

Это самая длинная и самая сложная часть спектакля, в ней из слов, произносимых артистами, складывается образ времени, плоского, двухмерного — как пространство, где происходит действие, отгороженного от остального мира.

Потом на стене появятся записи допросов участников демонстрации протеста против ввода танков в Прагу 1968 года. Буквы налезают друг на друга, их не успеваешь прочесть: шум времени заглушает голоса осужденных.

И еще одна сцена: производственная гимнастика, своей бодрой интонацией — "руки на талии, бег на месте, про-о-о-гнулись, наклони-и-ились"-- когда-то вдохновившей артиста Таганки Владимира Высоцкого на песню: "Если вы в своей квартире, лягте на пол, три-четыре!.."

И наконец, последняя часть, эпилог, за который зал должен проголосовать. Если большинство "за", то его покажут и будет сформулирована важная и вполне личная для авторов спектакля мысль: о том, что настоящее искусство — область прежде не существовавшего.

Дмитрий Волкострелов — адепт "постдраматического театра", который принципиально не рассказывает историй и не навязывает концепций. Его задача — пробудить активность зрителя. Каждый из зрителей, вступив во взаимодействие с происходящим на сцене, в зависимости от круга ассоциаций, собственного опыта, сам должен сочинить свой спектакль.

Обсуждение после спектакля, на котором я присутствовала, быстро скатилось к воспоминаниям зрителей о 60-х. Кто-то вспоминал свою молодость, кто-то — рассказы родителей, кто-то — подшивки советских журналов, хранившиеся на даче. "Это было очень душное время",— утверждает учительница английского языка. "А для нас,— отвечает ей провизорша,— это была счастливая эпоха, мы ездили куда хотели, и никакой изоляции не было, путевки оплачивал профком". "Театр на Таганке был для меня всем, мы полы мыли, чтобы иметь возможность смотреть спектакль",— делится воспоминаниями зрительница со стажем. "Я перечитал подшивку журнала за 1968 год, там напечатано три рассказа Шукшина и один Абрамова, больше ничего стоящего",— сообщает сам режиссер. "Но в "Новом мире" печатали Солженицына",— возражает зрительница постарше.

Я тоже помню оттепельные журналы. Они описывали мир, где все в порядке, где молодые ученые ничем не отличаются от рабочих, где герои готовы жизнь отдать за выполнение плана, отдельные недостатки выправляют ценой аврального труда, а большое и светлое чувство любви непременно посещает каждого советского человека.

Простая жизнь с простыми чувствами существовала в советской прозе и в кинофильмах, а сложный и яростный мир бушевал где-то за дощатым забором, там человек был человеку волк, там совершали экзистенциональный выбор, мучились несвободой, страдали от отчужденности и искали средства для выражения невыразимого. Там была студенческая революция, секс, наркотики, рок-н-ролл, от которых нас отгородили танками на улицах Праги.

После чего наши соотечественники прожили еще 20 лет до того момента, когда реальная жизнь их все-таки догнала. И они оказались к ней не подготовлены.