Грусть исполинских масштабов

Премьера театр

"Здравствуйте, дети! Меня зовут Гомер Иванович, сегодня я расскажу вам сказку..." — говорит двухметровый артист Сергей Епишев, пробравшись к микрофону через заставленную мебелью комнату. В этой комнате с красным потолком, выстроенной художницей Ларисой Ломакиной на сцене Театра наций, явно что-то не так: стены сложены из средневековых побагровевших (от времени?) камней, а мебель стоит брежневская: лакированный сервант, полосатый диван, справа — белый кухонный стол, слева — дубовый письменный.

"12 июня 1670 года Анна Петровна Грангузье-Иванищева объелась годбийо. Годбийо — это внутренности жирных куаро, куаро — это волы",— скороговоркой произносит Епишев, он же Гомер Иванович и Алькофрибас Назье (под таким псевдонимом публиковались сочинения Рабле), сев за стол. Едва он добирается до фразы Рабле, живописующей, как объевшиеся поселяне пустились в пляс "под звуки разымчивых флажолетов и нежных волынок", как артисты устраивают на сцене дискотеку, но не под песни, скажем, Сергея Шнурова, а под музыку Генделя. Спустя пару реплик Виктор Вержбицкий, он же Игорь Сергеич Грангузье-Иванищев, возвещает о рождении своего наследника — великана Пантагрюэля. А Мария Карпова, она же Анна Петровна, исполняет, теперь уже под Бритни Спирс, танец смерти. Тут Назье перевоплощается в Бродского — и читает ей эпитафию.

Если задуматься, именно Рабле с его героями-великанами (Гаргантюа был ростом с Нотр-Дам, а младенец Пантагрюэль достигал размеров тираннозавра), растянутым пространством и временем, путешествием на остров Диких Колбас и прочими чудесами можно считать родоначальником европейской остраненной прозы. Вряд ли Джонатан Свифт, пару столетий спустя писавший своего "Гулливера", обошелся без его влияния. А уж Алиса Льюиса Кэрролла, чуть не съевшая Пудинг, едва ее только ему представили,— точно вышла из раблезианской шинели.

Чтобы перевести этот странный старинный текст в сегодняшнюю тональность, Константин Богомолов добавил к нему хармсовского абсурда, дав персонажам русские имена, а актерам — по несколько ролей: так Виктор Вержбицкий и Сергей Чонишвили по очереди становятся то отцом Гаргантюа и сыном Пантагрюэлем, то Пантагрюэлем и Панургом. "В Булонском лесу было много женщин. Они созревали и падали, сочные, спелые",— произносит Назье, рассказывая о том, как друзья Пантагрюэль с Панургом захотели жениться. Им под ноги раз за разом падает некая дама (Александра Ребенок), которую приглашают в театр (представление разыгрывается тут же, у дивана) — смотреть новеллу про "льва и непоказанное место". После чего дама бежит со сцены в зал, крича: "Ну вообще! И это — в центре Москвы", призывая публику покинуть представление.

Само собой, режиссерское хулиганство на этом не кончается. Чуть погодя та же Александра Ребенок, но уже в старинном камзоле, встает на стул — микрофон доходит ей ровно до середины тела: из динамиков льется "Casta Diva", сопровождаемая размышлениями героев об "ужасном одушевленном органе внутри женщины". Монологи про гульфик юного Пантагрюэля положены на барочную музыку, названия блюд, что ел малютка-великан, актриса Анна Галинова рассказывает как сказку на ночь. После чего артист Вержбицкий, романтично закинув голову, произносит "Ах, как мы какали в юности!.." "Хорошо быть молодым!.." — вторит ему фонограмма с песней Сергея Никитина, которую дребезжащими голосами подхватывают все участники. "Песня исполняется хором дома престарелых великанов",— церемонно объявляет Назье.

Однако, отсмеявшись, замечаешь, что сквозь это "капустное" раблезианство в спектакле все яснее проступает меланхолия — та самая "бродская" тональность, заданная еще в начале. "Это кошка, это мышка, / Это лагерь, это вышка / Это время тихой сапой / Убивает маму с папой",— этих стихов Бродского в спектакле нет. Но они очень к нему близки. Потому что "Гаргантюа и Пантагрюэль" Богомолова — конечно же, не иллюстрация пышной ренессансной витальности, а рассказ о том, как быстро, смешно и порой бессмысленно проходит жизнь. Как стареют родители. И как в итоге уходят все, даже великаны.

Ближе к финалу под сипловатую "Темную ночь" Бернеса к старому мальчику Пантагрюэлю вдруг приходит его мама: "Зачем же ты умерла, я так тосковал!" — " Чтобы хорошо выглядеть, надо рано умереть, малыш. Но как же ты постарел!" — "Потому что я живу, мама". Чуть погодя Назье сильно опускает микрофон и, присев на корточки, объявляет, что все великаны умерли.