Несложный, казалось бы, вопрос о том, как праздновать пятидесятилетие взятия русскими войсками Парижа и проводить ли в этот день обычный в таких случаях парад, в 1864 году превратился в острейшую проблему государственного и международного значения. Мнения приближенных Александра II диаметрально разошлись, и принимать решение пришлось самому императору.
Фото: Коммерсантъ / Росинформ
Фото: Коммерсантъ / Росинформ
Фото: Коммерсантъ / Росинформ
"Узрел он нас при вратах Парижа!"
На протяжении долгой отечественной истории русские войска добились многих побед, годовщины которых следовало, как считалось исстари, отмечать "потомству в пример". Вот только мероприятия эти зачастую оказывались довольно хлопотными и к тому же весьма затратными, что не самым лучшим образом отражалось на постоянно истощенной государственной казне. Именно поэтому еще в 1723 году Петр I решил ограничить количество дней воинских побед и масштабы празднований для оставшихся в государственном календаре викторий.
Император повелел праздновать везде и пышно, с салютами и громом пушек лишь победу 1709 года в Полтавской битве. Вторым по значимости успехом русского оружия царь счел разгром корпуса шведского генерала Левенгаупта в битве при Лесной в 1708 году. И повелел ежегодно салютовать в его честь там, где находится он сам и императорский двор. Победы на море в Гренгамском и Гангутском сражениях он предписывал праздновать совместно — 27 июля (по старому стилю) в Кронштадте. Благо они в этот день в 1720 и 1721 году и произошли. А взятие пусть и очень важных городов велел отмечать орудийными залпами только там.
Число празднуемых побед менялось и в последующие времена. Полтавская битва, к примеру, всегда оставалась в списке важнейших государственных дат. А многие из других победных дат, важнейших для современников, утрачивали свой блеск считаные десятилетия спустя. И помнили о них лишь в участвовавших в битвах полках.
Однако день взятия Парижа 19 (31) марта 1814 года не входил в число событий, о которых без труда можно было забыть. Вход союзных войск во французскую столицу означал конец не только тяжелейшей и кровопролитной Отечественной войны, начавшейся в 1812 году с нападения войск Наполеона на Россию. Он был концом долгой эпохи наполеоновских войн. А для русских взятие Парижа было еще и реваншем за разграбление и сожжение Москвы.
В манифесте Александра I "О заключении мира с Францией", подписанном 18 мая 1814 года о победе говорилось:
"Неприятель пробыл непреклонным к миру. Но едва протек год, узрел он нас при вратах Парижа!"
На следующий день в Москве состоялись торжества, для Первопрестольной, еще только восстанавливавшейся, просто грандиозные. Один из учредителей праздника — генерал А. П. Вельяшев, пожертвовавший на его проведение значительные личные средства, писал в том же 1814 году:
"При первом известии о взятии Парижа и о счастливых происшествиях, последовавших за занятием сей Столицы, некоторые Благородные люди между собою согласились в изъявление сердечных чувств радости и приверженности к Царю торжествовать великое сие событие праздником. Где приличнее праздновать славу России, как не в Москве,— в Москве, которая пожертвовала собою для спасения Отечества и возвращения независимости Европы?"
"Оставались в состоянии невозделанном"
Празднования взятия Парижа как дня окончания Отечественной войны проходили и в последующие годы. И хотя напоминания об этом поражении были неприятны для французов, особого внимания на это обстоятельство в России не обращали. Совсем иной стала ситуация к середине XIX века. Историю франко-русских отношений дополнила революция 1848 года, после которой президентом Французской Республики оказался ненавистный русскому императору Николаю I Луи Наполеон Бонапарт — племянник Наполеона Бонапарта. А затем Крымская война 1853-1856 годов, после которой побежденной России было совсем не просто налаживать отношения с Францией и Бонапартом, ставшим в 1852 году императором Наполеоном III.
Князь В. П. Мещерский, бывавший в то время в Париже, описывал в своих воспоминаниях возникший сложный клубок противоречий в отношениях двух стран:
"Наполеон III, как тогда мне рассказывали, не скрывал своих симпатий к России. После крымской войны, которую он вел под влиянием лично претерпенных от Николая I оскорблений, но в особенности под влиянием Пальмерстона (премьер-министра Великобритании.— "История"), его психический мир по отношению к России можно было выразить словом: сожаление, которое его побуждало все делать и всего желать, чтобы загладить впечатления 1854 года; но тогда же говорили, что, невзирая на сомнительную роль, игранную Пруссией во время крымской войны относительно России, тяготение к Берлину в Петербурге всегда было сильнее, чем к Парижу, и обливало холодною водою авансы Тюльерийского двора к России".
Английское влияние на французского императора, как отмечал князь Мещерский, трудно было не заметить и недооценить:
"Говорили тогда тоже об англомании Наполеона III. Люди компетентные подтверждали этот слух, и ею, то есть этою англоманиею, объясняли тогда, почему русские симпатии Наполеона III, которые в нем были и правдивы и искренни, на самом деле в нем оставались в состоянии невозделанном и, имея скорее пассивный характер, оказывались непроизводительными. Наполеон III подчинялся, часто без участия в том его воли, английскому влиянию, к которому имел какой-то странный культ. Разумеется, и в то время англичане ничего так не ненавидели, как чьи бы то ни было симпатии к России, и тем паче симпатии крымского их союзника, и потому не упускали никакого случая, чтобы противодействовать стремлению Наполеона к сближению с Россией и уверять его в том, что единственный верный союзник и друг Франции — это Англия. Замечательно было, что при несомненном уме Наполеона III он ни разу не задавал себе вопроса насчет степени доверия, которого после столь поучительных опытов истории могло заслуживать уверение английской дружбы".
Еще одним препятствием, мешавшим улучшению франко-русских отношений, как вспоминал Мещерский, была позиция некоторых влиятельных приближенных Наполеона III:
"Знаменитый Plon Plon — двоюродный брат императора принц Наполеон был олицетворением бестактности и цинического самодурства; кроме того, он был при дворе главою антирусской партии, и по тогдашним отзывам никто более этого кузена, дерзкого, коварного и в то же время игравшего в либерала, не вредил популярности императора".
В такой ситуации любое мелкое происшествие могло остановить и без того бесконечно тормозящий процесс улучшения франко-русских отношений. А празднование пятидесятилетия взятия Парижа могло попросту его остановить. Все окружение русского императора Александра II разделилось на тех, кто считал, что нет ничего важнее, чем поднятие духа народа напоминанием о былой славной победе. Что было особенно важным после памятного стране и миру тяжелого крымского поражения. И тех, кто считал, что воспоминаниями о прошлом можно пожертвовать ради того, чтобы сблизиться с Францией, попытаться оторвать ее от Англии и уменьшить угрозу новой военной антирусской коалиции.
В Петербурге еще не забыли о событиях 1863 года, когда во время очередного восстания во входивших в состав Российской Империи польских землях Франция вместе с Англией требовали прекратить его подавление и, более того, согласиться на международную конференцию для решения польского вопроса. До войны дело тогда не дошло. Прежде всего, потому, что Наполеон III в тот момент гораздо больше интересовался приобретением заморских колоний. Именно поэтому, как считали противники празднования юбилея взятия Парижа, не стоило давать англичанам лишний повод для возбуждения во Франции ненависти к России.
Хорошие отношения с Францией были не лишними и с учетом того обстоятельства, что Пруссия постепенно усиливалась и расширялась, воюя с соседями, и вместо множества слабых немецких государств вскоре могла появиться сильная и опасная Германия. Ведь в феврале того же 1864 года австро-прусские войска начали войну с Данией за герцогства Шлезвиг и Гольштейн. Однако сторонники пышных юбилейных торжеств считали, что все опасности в будущем могут быть преодолены, если дух народа будет крепок. Эта группа придворных во главе с командиром Отдельного Гвардейского корпуса великим князем Николаем Николаевичем, как и их оппоненты, которых вдохновлял министр иностранных дел и вице-канцлер князь А. М. Горчаков, были непримиримы и окончательное решение — праздновать или нет — оставалось за Александром II.
"Зрелище было блестящее"
Бывший в те годы министром внутренних дел П. А. Валуев 16 марта 1864 года записал в своем дневнике:
"Утром в Государственном совете. Решено, что 19 марта будет парад в воспоминание взятия Парижа. Вице-канцлер, военный министр и кн. Долгоруков просили государя, когда о том была речь дней 8 тому назад, не назначать парада, потому что именно в этот день подобная демонстрация оскорбительна для Франции. Государь, по-видимому, согласился с ними и назначил вместо парада обед. Теперь обед будет 18, а парад 19-го. Говорят, что гвардейские офицеры и вел. кн. Николай Николаевич это выпросили. Государь не сказал до сих пор ни слова ни Горчакову, ни военному министру, а отдал приказание министру двора и вел. князю".
На следующий день Валуев записал в дневнике, что беседовал с Горчаковым, который уже "легко отзывался о параде". Вице-канцлер уже продумывал статью, с помощью которой, видимо, собирался сгладить неловкую ситуацию, но при этом, как писал Валуев, добавил, смешивая французский и русский, фразу:
"Надо признать, что в вопросах политики мы не мастера, мы не художники, а суздальские икономазы".
Впечатления о параде записал в своем дневнике 19 марта 1864 года академик А. В. Никитенко:
"Великолепный парад в память взятия Парижа... Выйдя из Академии наук в двенадцать часов, я попал в самый разгар парада. Исаакиевская площадь была залита войсками, и я волей-неволей должен был остановиться и смотреть парад. Впрочем, я на этот раз не жалел о потере времени. Зрелище было блестящее и не лишенное величия".
Но дипломатического скандала избежать не удалось:
"Французское посольство,— писал Никитенко,— уехало на этот день в Москву, чтобы не присутствовать на торжестве в память взятия Парижа".
А в Париже, как записал в своем дневнике академик, неожиданно и несвоевременно отметили другую, важную для себя дату:
"Говорят, что праздник этот совпадает с празднованием в Париже годовщины взятия Севастополя, в чем видят не слишком благоприятные признаки наших отношений с Францией. Впрочем, пугало всеобщей европейской войны вот уже несколько лет как постоянно грозит Европе. Надо же этой грозе, наконец, когда-нибудь разразиться".
Ждать долго не пришлось. Франко-прусская война 1870-1871 годов привела к свержению Наполеона III и созданию Германской Империи, которая постоянно пыталась подчинить Россию своим интересам.
Возможно, князь Горчаков был слишком мягок в своих оценках.