Современная российская культура приняла охотничью стойку — она напряженно ждет заказа и мечтает быть нужной. Выставка художнического дуэта Владимир Дубосарский--Александр Виноградов в Галерее Гельмана демонстрирует это с намеренно комической откровенностью. Комментирует ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ.
Типичный сегодняшний российский журналист, режиссер, художник, куратор исполнен отчаянной "воли к массовости". Массовость, как ни странно, выглядит своего рода легитимацией; "настоящим искусством" в нынешней культурной ситуации считается то, в котором есть потребность — желательно у широких политико-промышленных масс.
Заказ необходим, чтобы интеллигент мог на законных основаниях считаться выразителем своего времени. Иначе он как бы не имеет права на это, оставаясь "маргиналом", — ругательнее слова, обиднее прозвища (вроде "закоренелого индивидуалиста" или "безродного космополита") сегодня не найти. Значимость "симптома своего времени", разумеется, напрямую зависит от значимости представляемой им тенденции: отсюда и суетливое стремление деятелей нашей культуры, равно как и media, устроиться как-нибудь репрезентировать "главное".
Трепет от желания принадлежать большинству знаком и Дубосарскому с Виноградовым, которые обычно выставляют огромные реалистические полотна на подчеркнуто идиотские сюжеты (визит Шварценеггера в русскую деревню, например), причем с фиктивным адресом: картины для турагентств и инофирм. Те такого, конечно же, не заказывали. Конформизм наших авторов юмористически несостоятельный в связи с отсутствием желанной потребности в их громоздком искусстве.
Известно, что неэффективность любых российских проектов превращает их в художественную утопию, очередным вариантом которой является и утопия социального заказа. Эту утопичность художники и тематизируют в своей новой серии картин "Русская литература", где классические отечественные пейзажи снабжены "наполнителем"-содержанием — еще более классическими томами русской литературы. Но книги даны словно "в нагрузку" — они очевидно валяются в лесах и полях забытыми и непрочитанными (особенно трогательна сцена встречи припорошенных снегом "Русских сказок" с зайчиком — их единственным читателем). Темой новых картин Дубосарского и Виноградова является как раз отсутствие заказа, та ненужность, указание на которую стало в последнее время паролем, по которому узнается актуальное московское искусство, обретшее после долгих поисков свою идентичность именно в этой жажде социальной — а не интеллектуальной — востребованности.
Вопрос о нужности по отношению к искусству провоцируется в ХХ веке самим же искусством, которое перестает отвечать на вопрос "что?" и начинает внутри себя ставить вопрос "зачем?" — и внутри себя же отвечать не него, имея собственную и глубоко приватную интеллектуальную цель. Жесткая связь внутренних целей с внутренними же средствами и составляет структуру художественного языка ХХ века, ту "грамматику живописи", которая скрывается у Кандинского под термином "внутренняя необходимость". "Художник скоро будет гордиться тем, что сможет объяснить свои произведения, анализируя их конструкцию", — обещал Кандинский. Впрочем, его пророчество применительно к Дубосарскому и Виноградову не сбывается. По их словам, "если картина сделана убедительно, то ее рационально не разложишь". Но если искусство не признается в своих средствах, вопрос о целях, вопрос "зачем?" остается без ответа. Чем меньше внутренней логики, тем яростнее иррациональная жажда внешнего заказа, озвученная уже однажды Куликом, в мечтах своих "государственным художником".
Впрочем, нетрудно показать, что творческий проект озабоченного своей социальной востребованностью журналиста, художника, вообще интеллектуала заключается в построении фигуры фиктивного заказчика-читателя-зрителя — вполне социологический (хотя и псевдо-) проект. А работы Дубосарского с Виноградовым столь, в общем-то, простодушны, столь не отягощены излишней авторской концепцией, что как бы даже с благодарностью готовы к разнообразным интерпретациям. Например:
1. Эти картины продолжают критическую традицию соц-арта — подобно Комару и Меламиду, художники иронически препарируют язык соцреализма, создавая симуляции "русского" (на сей раз уже не советского). Их искусство — остроумная социологическая критика вкусов класса новых русских. Интерпретация рекомендуется для успокоения западных изданий общественно-политического профиля и совершенно не рекомендуется для доведения до сведения самих авторов, которые настаивают на своей искренней любви к изображенной ими "красоте", не видят в своем языке никакого соцреализма и вообще, подобно мольеровскому герою, не уверены, что говорят в искусстве каким бы то ни было языком.
2. Дубосарский и Виноградов отказываются от традиции соц-арта, поскольку язык у них "не на первом плане"; они не относятся к нему аналитически, а просто пользуются им. Они вовсе не критичны, а хотят быть нужными новейшему российскому обществу и государству, с которыми идентифицируются. Несмотря на налет иронии авторы вполне искренне выражают распространенную ныне мыслительную конструкцию "у России должен быть свой путь и свой стиль, а все западное, как выяснилось, нам не подходит". Интерпретация рекомендуется для шокирования западной прессы, которая привыкла, что современный художник, по определению, критичен, а не апологетичен. Для отечественных изданий интерпретация годится, но придется обойтись без сенсаций, поскольку эти позиции мало кому покажутся экзотическими.
3. "Массовое" и "аутентичное" искусство Дубосарского и Виноградова есть выражение кризиса современного российского художника и вообще человека, который полностью утратил координаты, но не обрел в себе личности. В состоянии катастрофической ненужности современного искусства и в России, и на Западе ему не хватает мужества найти опору именно в этой бесполезности, в своем одиноком проекте. У Дубосарского и Виноградова получается несколько печальная комедия личной ничтожности — фундаментального чувства любого субъекта, многократно усиленное спецификой российской социокультурной реальности — при том что эта же реальность создает иллюзию преодолимости конфликта и затрудняет его осознание, с которого только и может начаться подлинно ненужное творчество. Или просто жизнь, что то же самое.