Воображение в цветочек

Выставка живопись

Известность Александру Головину принесла работа в театре — он пришелся ко двору и в "Маскараде" Мейерхольда, и в "Отелло" Станиславского. На выставке в Третьяковке помимо сотен эскизов показывают и живопись великого символиста. Рассказывает ВАЛЕНТИН ДЬЯКОНОВ.

Уже не первую персоналку Третьяковская галерея трогательно начинает с автопортрета художника — очевидно, чтобы зритель сразу понял, кто все это натворил. Обычно выдвигать на передовую живописных предшественников селфи есть смысл только в случае глубокого погружения художника в драматургию самолюбования. Без автопортретов не понять сколько-нибудь полно ни Рембрандта, ни Курбе, например. Наталья Гончарова, героиня предыдущего выставочного проекта Третьяковки, вполне обойдется и без. А вот на Головина стоит посмотреть. Седоусый джентльмен с прямой спиной, скорее чиновник, нежели богема: таким встречает художник посетителей, заранее настраивая их на то, что ждет дальше. Выставку суггестивно назвали "Фантазии Серебряного века", и это правильно с точки зрения кассы, которую ретроспектива Головина галерее, безусловно, сделает — толпы там в любой день. Только вот, пожалуй, из своих современников Головин меньше других пользуется славой фантазера.

Работа его воображения иная, нежели у самых ярких мирискусников, и без пристального внимания не очень-то и видна. Головин не визионер в духе Врубеля, Сомова или Борисова-Мусатова, его рисунок много крепче, чем у них, а усидчивость поражает: вместо приемов выразительного упрощения он у каждого полотна сидел как мозаичист у стенки, тщательно примеряя и шлифуя фрагмент за фрагментом. За картинками из галантного века, в который так любили возвращаться мирискусники, всегда чувствуется наслаждение культурой разврата и придворной игры. Ничего подобного Головин в себе не обнаружил — его вещи исключительно целомудренны. Знаменитый портрет Шаляпина в роли Олоферна под кистью Врубеля мог бы стать демоническим, а у Головина мы в первую очередь видим нагромождение тщательно подобранных оттенков и общую яркость, в которой трагический герой несколько теряется. Везде много цветов, живых и декоративных: Головин увлекался садоводством больше, чем людьми, и был, по воспоминаниям, человеком чрезвычайно замкнутым.

Сын священника познавал азы профессии художника в Московском училище живописи, ваяния и зодчества под руководством Прянишникова, Владимира Маковского и Поленова. Самая ранняя работа на выставке — "Древнерусский иконописец" 1894 года — дань историзму Прянишникова и Рябушкина. Рядом — пара старательных икон примерно тех же лет. Свои корни Головин быстро позабыл и вскоре уже писал маслом портреты под французов или, вернее, постимпрессионистский салон в духе Джона Сингера Сарджента. Эта техника, однако, давила своей натуралистичностью, и Головин переходит на сочетание карандаша, темперы и пастели, благо с условностью декоративного искусства он уже к тому моменту познакомился в абрамцевском кружке. С этого начинается классический период Головина, главный шедевр которого портрет девочки за столом с цветами из Русского музея. В его портретах краска лежит, как на керамическом сосуде, но люди не куклы, ибо там, где изображение грозит превратиться в маску, в дело вступает карандаш, дающий крепкую академическую (то есть почти фотографическую) основу. Где-то Головин свободнее, как, например, в скандинавском по цвету портрете поэта Кузмина в болотных тонах или балерины Мариинского театра Елены Смирновой. Для богемы одна интонация, для соратников по Императорским театрам, где он работает с 1902 года,— другая, много более официальная. И там и там Головин уходит от широких жестов, форма у него всегда в подчинении натуре.

Дотошность в деталях сделала Головина востребованным художником театра. Для режиссеров он был находкой — писал не концепции или настроения, как это было принято в эпоху символизма (например, в блейковских эскизах Гордона Крэга), а среду, в которой можно жить, без малейшей случайности. Лучшей его работой был сделанный с Мейерхольдом "Маскарад" (готовился шесть лет, премьера состоялась в неудачном с политической точки зрения 1917 году). Судя по эскизам к другим постановкам, Мейерхольд добился от Головина максимальной внутренней свободы. Художник решает обстановку николаевской эпохи в духе крепко закрученной эклектики, тут с трудом найдешь хоть кусочек популярного тогда ампира. А шесть разных занавесов участвуют в действии не меньше, чем сами актеры: каждый узор — и метафора происходящего в сцене, и указание на то, что спектакль по классической пьесе идет на излете эпохи модерна. Впрочем, как это выглядело в реальности, мы можем только догадываться. Может быть, его лучшей работой была "Кармен" в Мариинке (1908), придуманная по свежим впечатлениям от путешествия по Европе. Или созданный перед самой смертью для МХАТа Станиславского "Отелло" (1930), ничуть не менее яркий и подробный, чем искусственная Испания. Смену эпох Головин как бы и не заметил — делал свое дело с перерывом на краткое царствование авангарда в начале 1920-х, получил в 1928 году звание народного художника и умер в Царском Селе живым классиком, своей любовью к деталям и эклектике навсегда обезопасившим себя от обвинений в формализме. А любовь к цветам делает его не менее привлекательным для широких масс автором, чем не чуждые ботанике прерафаэлиты.