Колобок с камерой

Выставка фотография

Солдат на фронтах Первой мировой, торговец женскими сумками, беженец, фотограф для Vogue и Harper's Bazaar — жизни Эрвина Блюменфельда (1897-1969) хватило бы на пару сезонов биографического сериала. Рассказывает ВАЛЕНТИН ДЬЯКОНОВ.

История благосклонна к художникам, героически гнущим свою линию по одной и той же траектории. Мы ценим в творцах здоровую (или маниакальную, как получится) зашоренность. Если бы Ван Гог, например, еще и немножко шил, а не бился бы всю жизнь над тем, как передать словами и красками то, что видит, его легенда смотрелась бы бледнее. Надо сказать, что нынешние времена всеобщей мультимедийности и распада личности на множество аватаров более благосклонны к мастерам, прыгавшим из стиля в стиль. Так пришел час Эрвина Блюменфельда, из которого не без успеха делали классика в 2013 году на престижной парижской площадке Jeu de Pomme. Выставка под кураторством замдиректора Музея Фолькванг в Эссене Уте Эскильдсен почти без изменений перебралась в Мультимедиа Арт Музей на время фотобиеннале.

Не то чтобы у Блюменфельда совсем не было магистральной линии, но она скорее лежит в общечеловеческой плоскости, а не формальных поисках. Его наследие объединяет интерес к выразительности женского лица и эротике, менялись лишь манеры, техсредства и работодатели. Хрестоматийные снимки Блюменфельда 1930-х — например, "Обнаженная в мокром шелке" — технически совершенны, но лишены авторских манипуляций, характерных для сюрреалистов. За исключением ранних ню, в которых Блюменфельд с помощью зеркал пытался повторить рубленые силуэты "Авиньонских девиц" Пикассо, в его работах натура редактируется, но не скрывается в пользу идеи.

Фотографией Блюменфельд увлекся очень рано. Первую камеру ему подарили в десять лет, а в 14 он сделал трогательный автопортрет в образе Пьеро, держа у лица зеркало, чтобы на снимке были видны и фас, и профиль. После смерти отца Блюменфельду пришлось отложить художественные амбиции и ради благополучия семьи устроиться продавцом в магазин женской одежды в Берлине. С началом Первой мировой его призывают на службу. Блюменфельд воюет без энтузиазма, а в 1918 году хочет дезертировать, но его сдает собственная мать, бывшая, судя по всему, настоящей спартанкой.

После войны Блюменфельд перебирается в Голландию, знакомится с дадаистами и начинает забавные эксперименты в области рисунка и коллажа. В отличие от коллег по движению, Блюменфельда мало интересовали разборки с европейской художественной традицией. Он выбрал другие способы эпатажа — вписывал в очередной автопортрет очертания женского тела или клеил кошачью мордочку на грубые очертания Виллендорфской Венеры. К новинкам массовой культуры Блюменфельд относился без присущего авангардистам снобизма и даже называл себя "дадаистом-чаплинистом" в честь великого комика. Фотографию он тоже не бросает, и в 1920-е годы устраивает первые выставки. Но полностью отдаться творчеству мешают финансовые обстоятельства. Чтобы переломить ситуацию, Блюменфельд перебирается в Париж, где получает заказ на первую обложку для модного журнала Votre Beaute. Интересно, что этот снимок 1937 года очень похож на хрестоматийную обложку Vogue, которую Блюменфельд сделал в 1950 году, после того как сбежал из военной Европы в Нью-Йорк. И там, и там лицо модели растворяется в белом свете так, что видны лишь глаза и губы.

Годы востребованности и спокойствия в Штатах к началу 1960-х сменились разочарованием в профессии. Блюменфельд принимается за очередной нерукотворный памятник — свою автобиографию, написанную с нескрываемой иронией по отношению как к собственной личности, так и к окружающей действительности. Заканчивается книга сценой физической смерти автора, последние слова — "Я умер", и, действительно, через несколько месяцев после того, как книга была закончена, Блюменфельд совершил то ли самое романтическое, то ли самое смешное самоубийство в истории. Испугавшись медленной смерти от рака, он отказался принимать таблетки для сердца и бегал вверх-вниз по Испанской лестнице в Риме, пока не заработал сердечный приступ.