В 1818 году ушел на покой виднейший из иерархов Русской православной церкви митрополит Амвросий. Его отставка стала результатом интриг, а отъезд сопровождался унизительными выходками окружающих. Причем все это было прямым следствием не менявшегося десятилетиями бедственного положения русского духовенства, точно описанного в 1858 году отцом Иоанном Белюстиным.
Фото: Коммерсантъ / Росинформ
Фото: Коммерсантъ / Росинформ
Фото: Коммерсантъ / фонд Калязинского краеведческого музея им. И.Ф. Никольского
Фото: Коммерсантъ
Фото: Коммерсантъ / Росинформ
"А рамки-то казенные"
Судя по воспоминаниям уважаемого всей Россией и высоко ценимого царской семьей митрополита Московского Филарета (Дроздова), неприятности, сопровождавшие в 1818 году уход на покой его учителя и наставника митрополита Новгородского, Санкт-Петербургского, Эстляндского и Финляндского Амвросия (Подобедова), нисколько не удивили ни самого уходящего, ни его окружение. Ведь своего предшественника, митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского Гавриила (Петрова), в 1800 году митрополит Амвросий третировал при отъезде ничуть не меньше, если не больше.
"При удалении,— вспоминал митрополит Филарет,— он потерпел в Невской Лавре такие же неудовольствия, какие Гавриил от него, как это видно по письмам Гавриила, которые самим Амвросием переданы мне и которые хранятся в Троицкой Лавре. Удаляясь в Новгород, Амвросий хотел было взять с собою несколько портретов из своих келий, между прочим портрет князя Голицына (министра духовных дел и народного просвещения.— "История"). Но эконом ему сказал: "Портреты ваши, владыко святый, а рамки-то казенные"".
Митрополит Филарет описывал и то, почему у его наставника появилось множество врагов. Первоначально споры велись вокруг того, как, кому и что преподавать в духовной академии:
"Митрополит Амвросий говорил, что, вступив на митрополию после Гавриила, нашел в академии (до ее преобразования в 1808 г.) очень много неверов. Я думал сначала, что это было говорено по некоторому раздражению, между ними существовавшему, но впоследствии и сам в том убедился".
При этом те, кто стоял за более широкую трактовку догматов церкви, с самого начала боролись за удаление митрополита Амвросия.
"Преосвященный Амвросий,— вспоминал митрополит Филарет,— чувствовал тяжесть своего положения — он был не по душе партии не церковного направления, во главе которой стоял Феофилакт (Феофилакт (Русанов), позднее экзарх Грузии.— "История") и которая всячески старалась его раздражить и довести до того, чтобы он хотя слово сказал о желании удалиться на покой. Но он стоял непреклонно и оказал услугу церкви тем, что не сдвинулся со своего места, потому что церкви угрожало очень вредное направление, если бы водворился на митрополии Феофилакт. "Не сам я поставил себя,— говорил Амвросий,— не могу сам себя и снять со своего поста"".
В результате, судя по воспоминаниям митрополита Филарета, его наставник стал очень сдержанным в разговорах даже с близкими людьми:
"Крепко он задумывался сам с собою. Случалось мне, приходя еженедельно с донесениями о благосостоянии по семинарии, как инспектору, заставать его погруженным в такие размышления. Сделает он вопроса два-три да и замолчит: только сидит да вздыхает. Такое положение мое было, что готов был провалиться сквозь землю".
Однако митрополит Амвросий все же совершил просчет, о котором доложили императору.
"Митрополит Амвросий,— вспоминал митрополит Филарет,— стал проситься на покой вследствие неудовольствия Императора Александра на то, что он устроил себе ризницу, обшитую горностаем, из покрова, бывшего на гробе царской дочери. Император, узнав, что митрополит в таком облачении ходил 6 января (1818 г.) на воду, приказал сказать, что горностай присвоен только лицам царской фамилии и что митрополиту он это прощает только по его старости. Этот случай огорчил Амвросия, и он подал в отставку".
При этом никто тогда не удивился тому, что первоприсутствующий в Святейшем синоде использовал для своего облачения покров с гроба. Ведь все прекрасно знали, насколько скудно живет подавляющее большинство духовенства, включая даже архиереев. Но обсуждать эту тему публично, а тем более разбираться в ее корнях считалось чем-то неприемлемым и неприличным.
"Состоят из глубочайших невежд"
Обет молчания о бедственном положении лиц духовного звания нарушил священник из Калязина отец Иоанн Белюстин, в конце 1850-х годов написавший труд о русском духовенстве. В 1858 году его сочинение издали за границей без упоминания автора и, как утверждалось, без его согласия, и подданные Российской Империи увидели картину жизни отечественного духовенства, написанную с болью и без прикрас.
Как писал отец Иоанн, тяготы жизни у будущего священника начинались с детства, с момента поступления в духовное училище, и имели единственный корень — почти что нищенское существование основной массы лиц духовного звания. В находившееся в отдалении от дома училище ребенка нужно было привести и обеспечить жильем:
"Весьма немного таких священников (изо ста два-три, не больше), которые имеют средства поставить сына на квартиру к хорошему чиновнику, купцу и надежному священнику; большая часть ищет квартиры возможно дешевлейшей, и особенно когда у священника уже учатся два-три сына, что не редкость. Где ж эти квартиры? У мещанина-полунищего, отставного солдата, вдовы, промышляющей Бог знает чем и как, причетника (городской причетник почти всегда равняется мещанину полунищему). И под надзор и хранение этому люту вручается мальчик восьми-девяти лет! Что ж он видит в своей квартире? Отвратительную нищету, неразлучные спутники которой: грязь, грубость — до зверства, самые страшные пороки, которых даже не считают и нужным скрывать. И вот первые впечатления мальчика,— первые, которые, по свидетельству всех опытных людей, остаются неизгладимыми! Еще если б он только видел; нет, его заставляют быть орудием и даже участником разных мерзостей; посылают в кабак за водкой, воровать щеп или дров, когда печь истопить нечем и пр.; больше его поставляют в необходимость самому прибегать к разным преступным проделкам; так: истребив для себя в две-три недели все, что было привезено мальчику на целую треть (года.— "История"), они кормят его хлебом и щами, на которые и смотреть страшно; что делать ему, всегда голодному? Если он робок, то в одну треть делается скелетом; если смел, то ворует или промышляет подобными средствами".
Не лучше была обстановка и в самих училищах.
"Что такое здания училищные? — писал Белюстин.— По большей части трудно было бы угадать, для чего эти здания, тому, кто видит их в первый раз. Это не казармы, не конюшни, не хлевы,— нет, хуже всего этого. Большею частью это еле держащиеся, при бесчисленных подпорках, остатки чего-то в незапамятные времена строенного, в которых ветер гуляет со всей свободой, куда проникает дождь самый не большой, где накопляются целые сугробы снегу. А если, что однако ж чрезвычайная редкость, стены целы и даже крепки и сквозь них не проникает ни дождь, то все-таки ученикам немногим лучше и в таком училище. Мыть или мести полы считается самою непростительною роскошью; а на случай приезда архиерея их посыпают песком да можжухой и только. Топить училища, хоть, без сомнения, на это отпускаются нужные суммы, не считают нужным, если б даже зимы были так жестоки, как, напр., в прошедшем году. Училищные комнаты до того тесны, что ученики буквально сидят в тисках. Зимой наношенный на ногах снег и занесенный метелями от спершегося воздуха растаивает, на полу образуется грязь, и весь класс делается болотом. И в таких-то зданиях учится юношество, из которого в последствии должны быть иереи и даже архиереи!"
Все это пагубно сказывалось на здоровье детей:
"Из грязных квартир переходят ученики в еще более грязные классы! Но там, в квартирах, по крайней мере, тепло; здесь же им нужно кутаться в две-три одежды, чтобы не замерзнуть. И что же? Когда все усядутся и воздух сопрется, делается нестерпимо душно; между тем как ноги, неизбежно погруженные в болото, зябнут до того, что наконец совсем коченеют; и по окончании класса видишь, что ученики идут точно на костылях.— Но как же переносят все это ученики? Со здоровьем от природы слабым — гибнут; со здоровьем крепким — отделываются горячками или другими болезнями".
Еще хуже, как писал Белюстин, обстояло дело с преподавателями:
"У нас ученик просится в учители, нередко и не обозначая, куда и на какой предмет, и его определяют куда и как придется, не спрашивая даже из любопытства, имеет ли он какое-нибудь понятие об этом предмете. Результат такого распоряжения понятен: большинство учителей в духовных училищах состоят из глубочайших невежд; после нескольких лет преподавания едва знакомы они с начатками преподаваемого предмета".
"Здесь начались торги"
Но самым страшным для будущих священников и их семей были поборы, широчайше распространенные в духовных училищах:
"Одну способность только показывает большая часть учителей — обирать деньги. Зло это всюду пустило глубокие корни; но нигде оно не обнаруживается так небоязненно, так нагло, с такими страшными притязаниями, как в духовных училищах, в духовных правлениях и консисториях. Приводят мальчика в училище; отец должен его явить смотрителю и пятерым учителям. Явить — значит принести деньги. При этом случае от беднейшего причетника требуется не менее двух руб. сер. смотрителю и не менее рубля на каждого учителя. Священник должен представить вчетверо или по крайней мере втрое. Мы сказали: требуется и должен; так — тут не произвол их и не средства, которыми они могут располагать, определяют суму взноса, а воля того, к кому приносятся деньги. И напрасны тут просьбы, напрасны далее слезы: кто стоит на одном, что не в силах дать требуемого, тот выгоняется в толчки; а что последует затем, увидим дальше. Та же история повторяется после святок, после Пасхи, после ваканта,— непрерывно во все продолжение курса. Но зачем же дают? За тем, что горе тому мальчику, отец которого когда-либо не выплатил назначенного: месть жестокая, неумолимая, зверская преследует его с утра до ночи на каждом шагу. Истязаниям несчастного — и каким страшным истязаниям! — нет ни конца, ни меры. Скажем одно: в один и тот же день от двоих учителей ученику случается вытерпеть до 200 розог, самых беспощадных, потому что учитель стоит тут же и кричит: больнее, больнее! Секущий из учеников, хорошо знает, что за малейшее послабление ему грозит та же казнь, и потому напрягает все силы удовлетворить учителя. И этого мало: ученика, едва вставшего с полу, учитель хлещет рукой, книгой, чем пришлось, по ушам, по голове, по щекам, вырывает у него целые клочья волос и пр. и пр. И это на неделе повторяется два, три раза. Жаловаться смотрителю ученики не смеют и думать; за жалобой неизбежно следует наказание от смотрителя — не палачу учителю, а тому же ученику. В деле грабежа они действуют общими силами и поддерживают один другого".
А полный ужас начинался при переходе из класса в класс духовного училища и на следующую ступень обучения — в духовную семинарию:
"В 1855 году из ...ого училища за месяц до экзаменов все ученики были разосланы по домам со строжайшим приказанием: принести по стольку-то (смотритель сам назначил по скольку), с предостережением таковым: кто принесет меньше назначенного, тот будет оставлен; кто совсем не принесет — будет исключен. Высшая цифра (на долю многих священников) была назначена 50 р. сер., низшая (на долю беднейших причетников) 5 р. Что было делать отцам? Не представить назначенного — угроза исполнится без сомнения, и сыновей или исключат — а куда деться с мальчиком в такие лета? — или оставят в том же классе,— а чего стоит лишних два года пробыть ученику в одном и том же классе, не говоря уже о неизбежной мести? — и некоторые, преимущественно отцы негодяев, поспешили исполнить требуемое. Большая же часть, особенно же те, которые решительно не имели возможности прислать назначенную сумму или рассчитывали на то, что дети их вполне достойны перевода, явились к смотрителю. Здесь начались торги, и некоторым сделаны уступки; те же, которые осмелились ничего не заплатить и далее пригрозить жалобой, выгнаты от смотрителя со срамом.— Какой же конец? Дети первых переведены, дети последних или оставлены, или исключены".
Взятки, причем для того времени огромные, как писал Белюстин, требовали с выпускников семинарии за назначения:
"Место дается не тому, у кого лучше аттестат, а кто даст больше денег. Продают — или письмоводитель архиерейский, всегда имеющий огромное влияние на архиерея, или келейник его, а иногда и оба вместе. Чем лучше место, тем выше цена, возрастающая иногда до 200 рублей. Но еще не все сделано, когда заплачены деньги, этим господам нужно не менее отдать в консисторию (канцелярию по управлению епархией.— "История"): оттуда нужна справка с мнением; без платы подобные вещи не делаются; без удовлетворения всех — и членов, и секретаря, и подьячих в консистории мнение может послужить не в пользу... Каково первое впечатление для будущего иерея? Некогда думать ему о том, к чему приступает он; не до того, чтобы настроить ум и сердце к восприятию чудной благодати; и думы, и заботы, и помышления об одном: денег! денег! где бы взять денег?"
На этом поборы не заканчивались, а только начинались. Священник должен был платить за все и в дальнейшем, по поводу и без такового, а для этого требовать плату за все требы, выискивать деньги иными способами. Поэтому, как писал отец Иоанн Белюстин, священник проводил годы, ходя с протянутой рукой, оказываясь игрушкой в руках состоятельных прихожан. Причем положение священников в городах было еще хуже, чем в деревне:
"Купец, мещанин — тот же крестьянин по степени разумения и понимания вещей; но с требованиями нелепейшими и бесстыднейшими, чем сами баре — уездные аристократы. Крестьянин забывается перед священником; купец всегда видит в нем нечто среднее между работником своим и нищим (без малейшего преувеличения); так и обращается. С одной стороны — он бессовестно-нагло требует от него всяких послуг, весьма нередко противозаконных; с другой — с негодованием и презрением кидает или даже высылает с работником какую-нибудь мелочь".
Но нужно было кормить семью, учить своих сыновей в духовных училищах и семинариях, ведь иначе они могли попасть в рекруты. А также собирать приданое дочерям, поскольку именно на эти деньги их будущие мужья — молодые священники, как правило, и могли покупать себе места.
Разорвать этот замкнутый круг, как считал Белюстин, могло только установление священникам твердого жалованья. И именно это собирался сделать Николай I. Но чиновники, ведавшие духовными делами, отговорили императора. Ведь бедным и зависимым духовенством управлять гораздо удобнее, и можно отправить на покой любого — от сельского батюшки до первоприсутствующего в Святейшем синоде.