В предисловии к недавно вышедшему сборнику "Диктаторы пишут" рассказывается о встрече Радована Караджича и Эдуарда Лимонова в горах над осажденным Сараево (знаменитый документалист Павел Павликовский снимал президента Республики Сербской и его гостя для своего фильма "Serbian Epics"). Поэт Лимонов развлекается, выпуская в воздух очереди из автомата, а зачинщик массовых убийств Караджич рассуждает о своих стихах — о том, что в них он давно предугадал борьбу за Сараево и что вообще в них есть "нечто от пророчеств".
В принципе, эта картина представляет собою претворение в жизнь идеи авангардистов о слиянии искусства с действительностью, а говоря точнее — революционного искусства с революционной действительностью (если революцию понимать как насильственное преобразование в принципе). Поэт, мыслящий себя тираном, и тиран, мыслящий себя поэтом, даже не то чтобы меняются ролями, а сливаются практически до неразличимости. (Комический элемент, который, безусловно, присутствует в этой сцене, нивелируется знанием о том, что за время обстрела Сараево погибло больше 10 тысяч человек.)
Абсолютно литературную законченность этому эпизоду придает тот факт, что немногим более 10 лет спустя, при подготовке доказательной базы для международного трибунала, лирика Караджича совершенно серьезно обсуждалась как свидетельство его преступлений. Тех, которые он успел совершить, и, главное, тех — которые нет. Потому что, утверждали юристы (заметим, не литературоведы), он сам и занимался осуществлением одних своих поэтических пророчеств — а значит, будь у него возможность, осуществил бы и другие.
Перо диктатора оказывается приравненным даже не к штыку, а к пулеметной очереди. Причем не только и не столько тогда, когда оно подписывает расстрельные списки, а скорее, когда выводит вдохновенно художественные строки. Книжка "Диктаторы пишут" — про такое писательство и таких писателей.
Сборник составлен профессорами университета Констанца Альбрехтом Кошорке и Константином Каминским. Они заказали статьи авторам самой разной степени известности — в том числе таким прославленным персонам, как Славой Жижек и Боян Манчев. А также поместили туда знаменитое эссе Томаса Манна "Братец Гитлер".
Насчет присутствия здесь этого текста есть, конечно, соблазн высказаться как-нибудь остроумно: вспомнить, например, Николая Гумилева, посоветовавшего Ахматовой вставить в ее первый сборник стихотворение "Анчар", чтобы повысить общий уровень книги. И, да, с этой художественной задачей "Братец Гитлер", конечно, тоже справляется, но важнее другое.
Персонально выстраданное обличение "неприятного и компрометирующего братца" и остальные отодвинуто-аналитические тексты книги — в том числе о литтворчестве совсем близких к нам во времени Муаммара Каддафи, Саддама Хусейна, Сапармурата Ниязова — взаимно опыляют друг друга. Соседство с очерком Манна придает современным текстам сборника недостающей им энергии. А братец Гитлер, встроенный в ряд теперешних диктаторов (текст о Каддафи написан еще при его жизни),— Гитлер circa 1938 — подходит к читателю вплотную со своим "несказанно омерзительным, но действующим на массы красноречием, этим пошло-истерическим комедиантским орудием, которым он... будоражит народ, возвещая о его оскорбленном величии". Десятилетия проходят, антураж меняется — стиль и принцип остаются прежними.
В итоге, несмотря на очевидную неравноценность вошедших в сборник текстов, указывать, какие статьи в этой книге лучше, а какие хуже, оказывается занятием бестолковым (хотя хочется выделить совершенно блестящее журналистское эссе Буркхарда Мюллера о творениях Саддама Хусейна и увлекательный заключительный опус Бояна Манчева). Но вообще-то удачность/неудачность подобных начинаний состоит в том, собираются ли их части в мозаику с различимой и интересной для обдумывания картинкой. И в этом смысле "Диктаторы пишут" — проект, безусловно, удачный.
Сложенные вместе эти статьи дают примерно вот что. "Канонизированное" творчество диктаторов (и здесь не так важно, насколько на самом деле самостоятельным оно является) — не подписанный, но написанный Сталиным "Краткий курс истории ВКП (б)", "Рухнама" Ниязова, "Зеленая книга" Каддафи и так далее — это центральная формула режима. Растянутый на страницы поэтического или исторического повествования боевой клич вождя, неизбежно повторенный множество раз (в Туркмении даже при получении автомобильных прав было положено прослушать шестнадцатичасовой курс "Рухнамы"), становится кодом — идеологии, мифологии и языка. Когда автократия предлагает свою священную книгу, у нее может быть только один определенный автор.
Правда, подобные выводы, вернее, подобные теории интересней всего тогда, когда их можно применить к чему-то близкому — а не происходящему где-то за тридевять земель или тридевять лет. Но это уже персональный выбор читателя — кого в окружающем нас мире, который с некоей долей условности можно назвать цивилизованным, считать диктатором и что — его художественным творчеством.
М.: Культурная революция, 2014