В Центре современного искусства открылась выставка "Антифашизм & Анти-антифашизм", куратор которой — художник Анатолий Осмоловский. На обложке каталога стоят названия международной левой организации "Молодежь против расизма в Европе" и газеты "Рабочая демократия". В выставке участвуют как известные художники (Гия Ригвава, Игорь Мухин, Дмитрий Гутов), так и авторы начинающие — леворадикальные политики. Комментирует ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ.
Зал ЦСИ на сей раз разделен надвое железной стеной до самой двери: вы можете протиснуться либо в левую часть, либо в правую, а, чтобы перейти из одной в другую, надо выходить на улицу. Деконструкция невозможна, вы должны сделать выбор.
Эта работа Татьяны Хэнгстлер полностью противоречит идее выставки, чего в своем энтузиазме не заметил куратор. Осмоловский против примитивной дилеммы "фашизм--антифашизм" как "хорошее--плохое" — он считает, что они равно тоталитарны и что надо предложить нечто ускользающее от различения, а именно "анти-антифашизм". Но в экспозиции, разделенной на две части, это будет означать — с выставки удалиться (стена на вернисаже была свежеокрашена, так что держаться самой грани различия было решительно невозможно).
Идея такова: "фашизм" и "антифашизм" — жесткие термины и структуры, а "анти-антифашизм" есть жизнь, текучая, движущаяся. Надо бороться с необходимостью выбора, с противоположностью утверждения и отрицания. Попытки такие хорошо знакомы по современной московской арт-сцене — за Куликом гоняются машины, а он, несчастный избиратель, хочет только права не выбирать. Осмоловский в своих текстах прямо утверждает, что любой выбор — это кастрация.
Реальный фашизм, что исторический, что современный, тут мало при чем. Выставка о другом — о том, что любой жесткий термин есть ограничение, а значит, фашизм. Поскольку же искусство всегда есть какое-никакое, но ограничение, всегда знак, то на данной выставке оно борется с самим собой. Демонстрирует собственную фашизоидность (и на выставке появляются "террористические" дорожные знаки Алексея Цветкова). Или показывает то, что само же дискриминировало (и Дмитрий Гутов выставляет наброски с натуры). "Не позволяй контролировать себя", как на плакате Людмилы Горловой, и так далее. На плакатах можно было бы еще написать, цитируя других московских авторов, "Требуй права на хаос и каприз", "Свободу животному в тебе", "Активнее проводи ревизию языка".
Замечу со всей симпатией и интересом к "антиязыковому" искусству, что, хорошее или плохое, оно становится легкой добычей критика, который продолжает оперировать языком и быть к языку внимательным. Да и вообще в "ненасильственном" творчестве провал опасно близок: выходя в жизнь, искусство быстрорастворимо без осадка. На предыдущей выставке Осмоловского (вместе с Хэнгстлер) авторы собирались заставлять зрителей попарно целоваться. Поскольку в арт-мире много взаимной неприязни, это могло быть интересно. Однако вместо принуждения вяло предлагали, и в результате целовались только желающие, что стало фактом быта, а не искусства.
"Анти-антифашизм" — диалектическое отрицание отрицания. В своей статье Осмоловский замечательно оговаривается: "некритически отрицательное отношение". Необходимо, следовательно, критически отрицательное. Что не означает положительное. А что это означает — неизвестно. (Русский язык — чуть ли не единственный из европейских, где двойное отрицание — "я никогда не был..." — практикуется. Другие языки запрещают это, потому что двойное отрицание, конечно, должно было бы аннигилироваться, превращаясь в утверждение. Но русский язык не вполне подчиняется логике.)
Итак, "или--или" — это насилие. Свобода — это "и--и". Я не намекаю на поросячий визг. История искусства знает такое двойное утверждение. Но, чтобы осуществиться, оно должно применить тотальное отрицание. Я имею в виду искусство дадаизма, или дада. Конец 10-х--начало 20-х годов.
Обычно говорится, что источник слова "дада" — язык детей, а скандальные акции дадаистов (по нынешним понятиям, невинное чтение абсурдных стихов и экзотические танцы) воспринимались как деструктивные по отношению к существующему порядку. Однако, во-первых, известно, что дадаисты прекрасно были осведомлены о значении слова "да" в русском языке (то же самое эти звуки значат по-румынски, а среди дадаистов было много румын). Во-вторых, их целью было вовсе не разложение, а напротив, "сохранение воли к образу в эпоху тотальной раздробленности".
Но однократного "да" было для этого недостаточно. Дадаисты говорили, что готовы пойти на "принуждение к образу", преодолевая "сопротивление отдельных частей". "Да" дадаистов было насильственным, утопическим и внутренне противоречивым, поскольку оно должно было вобрать в себя подавленные "части". Как писал Тристан Тцара (и под его словами мог бы подписаться Осмоловский, да и не он один в Москве), "я не за и не против и ничего не объясняю, потому что ненавижу здоровый разум". Кстати, дадаисты часто саркастически порицают в своих текстах фигуру, которую в другие эпохи искусство просто игнорирует, — журналиста.
Эта ситуация довольно знакома, да и вообще в дадаизме мы встречаем много знакомых лозунгов. Дада — это жизнь. Необходима тотальность. Деталями занимается система условностей, то есть мораль, а искусство "требует жизненного нерва". Жизнь утверждает себя в противоречиях. С одной точки зрения вообще ничто не может быть описано. Всякий относительный результат ненавистен.
Все это мог бы сказать Осмоловский. Но одновременно это, как ни странно, лозунги тоталитарного искусства. Точка зрения общая: язык узок, жизнь богаче любого определения, теория суха. Дадаисты (и современные их наследники) на это отвечают абсурдным бормотанием. Тоталитарная эстетика — риторикой "живой и полнокровной жизни", которая провоцирует обвинения вроде "нельзя смотреть на мир односторонне", "это узколичная точка зрения" или "это выпячивание отдельных сторон".
Ни в социальной мысли, ни в искусстве, ни в жизни нет такого пути, который бы предохранял от трансформации в фашизм. Мы знаем, что русский авангард в своей эстетике жизнестроения разыграл карту, которая потом была на практике разыграна сталинизмом. Но, как видим, можно то же самое сказать и о дадаизме. Разница в одном: тоталитарное искусство ощущает себя практически полезным, авангард — бессмысленным и невостребованным (дадаисты провозглашали "искусство безработицы"). Ленин жил в нейтральном (и значит, в некотором роде бессмысленном) Цюрихе прямо напротив дадаистского кабаре "Вольтер" и тоже мог считаться чем-то вроде дадаиста, пока не сел в опломбированный вагон. Так что гарантия от фашизации авангарда — в том, чтобы власть его к себе не привлекала. Нам это совершенно не грозит, но и в остальном мире актуальное искусство тоже ощущает свою абсолютную ненужность, так что ситуация не лучше. То есть не хуже.
Выставка открыта до 31 октября. Адрес Центра современного искусства: ул. Б. Якиманка, д. 6.