На земляничных полянах
Геннадий Иозефавичус о Литве, стране детства
Я, можно сказать, вырос в литовских лесах — на земляничных полянах, окруженных истекающими смолой соснами; у черных озер, отражающих сумрачные елки, белые облака и голубое небо; в зарослях багульника, от запаха которого до рвоты кружилась голова. Нет-нет, я не родился на затерянной заимке, мой отец не был лесным братом, ушедшим в чащу в 1940-х; папа был вполне лояльным режиму инженером-энергетиком, по распределению оказавшимся в Калининграде, бывшем Кенигсберге. Просто Литва, ближайшая внутренняя заграница, была рядом, в какой-то сотне километров. Ну, и она же оставалась папиной родиной; он появился на свет в Каунасе, там же пошел в школу, и оттуда же его семью накануне войны выслали к черту на якутские кулички. В общем, в Литву — по совокупности причин — мы ездили часто, по нескольку раз в году. Чаще — чтобы повидать отцовских родственников и восполнить запасы продовольствия, реже, раз в году, в родительский отпуск — чтобы поставить под какой-нибудь елкой оранжевую польскую палатку и ощутить на себе все прелести автомобильного туризма. И вот эти поездки в лес я до сих пор отлично, в деталях помню. И, как мне кажется, именно там — у озер, на земляничных полянах и в зарослях багульника — я и рос. И вырос.
Фото: DIOMEDIA / Robert Harding
Фото: DIOMEDIA / imagebroker
Фото: DIOMEDIA / DeAgostini
Фото: DIOMEDIA / imagebroker
Фото: DIOMEDIA / Alamy
Путешествие всегда начиналось в Каунасе, куда мы приезжали в гости. На Лайсвес-аллее, в самом центре города, мы останавливались у папиного брата, ставили под окнами его квартиры груженую туристическим скарбом "копейку" и шли гулять по вполне заграничному городу. "Вот тут,— говорил отец, указывая на двухэтажный особняк,— была резиденция Сметоны, президента Литвы. Я иногда приходил послушать его; он любил выступать с балкона. А тут, около гарнизонного костела, активисты Армии спасения собирали пожертвования; однажды я отдал им деньги, что мама дала мне на пирожки. А вот здесь была моя гимназия". Мы доходили до стрелки, у которой Нерис вливается в Неман, и по Неману возвращались домой. В другой раз шли в Военный музей посмотреть на куски искореженного металла, оставшиеся от "Литуаники" Дарюса и Гиренаса, послушать каунасский карильон, подняться на фуникулере на гору.
Как вы понимаете, Каунас и по сей день у меня весь состоит из каких-то папиных углов, подворотен, дворов. И я, конечно, люблю этот город.
А потом мы впихивали в багажник машины ящик каких-нибудь экзотических консервов (дядя мог достать все, что угодно; он был большим человеком), целовали родственников и ехали в лес. Чаще всего — в окрестности Игналины, где тогда еще не было атомной станции, зато были озера дивной красоты и кемпинги на их берегах. Мы ставили палатку, раскатывали спальники, собирали стол и стулья, разворачивали настоящую полевую кухню (бензиновая, адски коптящая плита, огромная грелка-рукомойник, походный холодильник) и надували лодку. С этого момента начинался настоящий — в меру активный — отдых. В меру — потому что единственной нашей активностью был сбор черники, земляники, грибов. До лесных делянок мы добирались на машине; пешие походы не были включены в программу наших персональных олимпиад. Ягоды перетирались с сахаром и закатывались в банки, грибы сушились. Продовольственная программа семьи Иозефавичусов выполнялась по-стахановски, с опережением.
Фото: DIOMEDIA / Universal Images Group
В перерывах между набегами на земляничные поля и черничные плантации мы с папой немного ловили рыбу. Много наловить не получалось никогда: рыбаков на озерах всегда было больше, чем плотвы, а плотва была запугана. Лучшей рыбой в окрестностях Игналины все равно оказывалась копченая колбаса.
Иногда озера и лес заменялись Неманом. Мы останавливались в большом деревянном доме под Бирштонасом, вместо резиновой садились на самую настоящую лодку, вдевали тяжелые весла в скрипящие уключины и отправлялись на рыбалку. В отличие от озер под Игналиной, в реке под Бирштонасом ловилось обильно. Спиннинг чуть ли из рук не выскакивал; судак, щука, прочая рыба из сабанеевской книжки заполняла дно шлюпки. И там, в этой лодке, под скрип уключин я тоже рос — в прямом (вымахивал за месяц сантиметров по пять) и переносном (одна самостоятельно вытащенная из воды щука стоила всех рассказов о ней) смыслах. И на ладонях — на память — оставались мозоли. Настоящие, от весел, не от веселья.
Литва моего детства казалась мне далекой заграницей, экзотической страной из книжек Альфреда Шклярского. Там говорили (даже дети!) на иностранном языке и по воскресеньям ходили молиться в костелы, там в магазинах с надписью "Продукты" продавались продукты, там лесные поляны были красными от земляники. И там можно было не запирать машину, а из палатки, оставленной без присмотра на целый день, ничего не уносили. И, да, там были отличные дороги; по этим дорогам хотелось ехать и ехать, взбираясь на холмы и съезжая в низины. Дороги эти вели из города в город, утыкаясь в конце пути в песчаные пляжи Паланги. За пляжами начиналось море, из-за которого Литву когда-то причислили к Прибалтике.
Я и сейчас люблю приехать в Литву на машине. Дороги, как и раньше, отменные, озера — на месте, атомная станция закрыта, квартира на каунасской аллее Лайсвес, хоть и опустевшая, по-прежнему готова принять в любой момент. Порой я добираюсь до Клайпеды на пароме из Любека, и тогда подслушанные на палубах литовские слова загодя готовят меня к путешествию в детство. Иногда я въезжаю со стороны Латвии (а в Латвию из Москвы — по Рижскому шоссе), в другой раз — прилетаю и беру в аэропорту экипаж напрокат. И еду, еду, останавливаясь в любимых местах: в Вильнюсе, Тракае, Друскининкае, Каунасе, на Куршской косе. Вместо навигатора — папин голос в голове и старый атлас автомобильных дорог с пометками на полях. И надо бы найти то место под Игналиной, где нам всем было так здорово, и домик под Бирштонасом, на берегу реки, и баньку на озере в Молетае, и тот причал на Виштитисе, в который врезался катер со мною на носу, и крытую камышом дачу Томаса Манна в Ниде. И надо, но не хочется: кемпинг под Игналиной окажется пустым или вовсе закрытым, дом на Немане — сгоревшим, банька — окруженной высоким забором. Главные места детства надо оставить в детстве; во взрослую жизнь лучше вписываются вильнюсский отель Shakespeare, однажды показанный мне Ингеборгой, или гостиница Stikliai все в том же Вильнюсе (туда я однажды привез родителей на Рождество), в них чуть менее романтично по сравнению с оранжевой палаткой, но ведь та романтика мне больше не нужна. Может, когда подрастет дочь, мне захочется показать ей родину дедушки, с которым она встретилась лишь однажды. Возможно, дочь не будет противиться. И тогда мы возьмем палатку и поедем на то самое озеро. И даже будем ловить рыбу в его черных водах. И собирать на полянах землянику. И пить из родников самую вкусную воду. И для кого-то романтика эта снова приобретет смысл, и кто-то будет расти, прибавляя за одно путешествие по пять сантиметров.
Фото: DIOMEDIA / imagebroker
При желании Литву можно проехать за день: расстояния невелики, дороги позволяют. Только какой же смысл так спешить? Как же не остановиться в Тракае и не обойти замок под парусом? Как не попробовать цеппелинов — огромных жирных картофельных клецок? Как не забраться на Замковую гору и не посмотреть на Вильнюс из башни Гедиминаса? Как? Как? А как не побывать в Неринге, одном из самых странных мест на свете, на узкой песчаной косе, отделяющей Куршский залив от Балтики?
Начинаешь перечислять, и понимаешь, что в крохотной Литве (некогда, впрочем, простиравшейся от Балтийского моря до Черного) так много интересного, что хватило бы и на страну побольше. И на рассказ подлиннее. Но рассказ этот важен для меня, вам он может показаться скучным; вы выросли в других лесах, на других полянах, у других озер. И в голове у вас, когда вы лишь начинаете думать о своих лесах, звучат совсем другие голоса — голоса ваших родителей.
Автор — специальный корреспондент Conde Nast Traveller