В издательстве "Звезда", спустя 15 лет после первого издания, вышло полное собрание Леонида Добычина, одного из лучших русских прозаиков ХХ века, так и не вошедшего в общепринятый канон.
У Леонида Добычина — печально-парадоксальная судьба. Статистик из Брянска (совершенно кафкианская профессия), урывками между скучной работой и удручающим семейным бытом писавший удивительные рассказы, в 1934 году сорокалетний Добычин далеко не с первой попытки перебирается в Ленинград и впервые получает собственный угол и какое-то, пусть очень скромное, профессиональное признание. Через два года начинается кампания по борьбе с формализмом. В ней Добычин оказывается классическим козлом отпущения: его уничтожили не власти, скорее — выбрали жертвой свои. На открывшейся 25 марта писательской конференции малозаметный провинциальный прозаик был сделан главным героем разоблачительных речей о прокравшихся в советскую литературу буржуазных веяниях — с тем чтобы уберечь от обвинений других, более, как казалось, ценных для культуры авторов. Вскоре после заседания Добычин исчез — по всей видимости, покончил с собой.
Остались два десятка рассказов, гениальный роман и небольшая повесть (она чуть похуже), а также пачка остроумных и печальных писем. Большую часть написанного ему, как ни странно, удалось опубликовать, остальное десятилетиями хранили друзья. До конца 1980-х, когда Добычин влился в поток "возвращенной литературы" и ненадолго стал предметом бурного восхищения. Что произошло потом? Почти ничего. По какой-то причине Добычин не занял в читательском сознании место где-нибудь между Платоновым и Хармсом, хотя ничто этому вроде бы не препятствовало. Он стал писателем для маргиналов-эстетов. В 1999 году небольшим тиражом вышло полное собрание, вскоре ставшее редкостью. В 2000-е даже в программах филологических факультетов роман "Город Эн" возникал непредвиденным, внезапным счастьем. Новых изданий очень долго не было. Зато пару лет назад из полуподполья выплыла новая волна русской минималистической прозы — Анатолий Гаврилов, Дмитрий Данилов, для которых Добычин был главным ориентиром. Возможно, нынешнее переиздание отчасти обязано этой тихой волне.
Хочется понять, почему Добычин остался скрытым сокровищем, не стал частью общекультурного кода. Есть нечто, что отличает его от любой, даже самой авангардной прозы его современников. Советские 1920-е, даже и начало 1930-х — это время экзальтации. В общем, за это мы любим их литературу. Не так важно — это восторг строительства нового мира или судорожные поиски спасения от него, упоение вихрем революции, плач о гибели всего любимого или юношеская страсть, остраняемая страстью исторической, ужас от вездесущей смерти, даже зощенковское хихиканье — это смех перемены, неустойчивости.
В написанных о новой советской жизни рассказах Добычина нет ничего похожего. Вместо того — не то чтобы неверие в изменения, но вежливое безразличие к ним. И это спокойствие — может быть, самый радикальный жест в прозе того времени. Новый мир, конечно, отличается от старого, но примерно как улица Московская от улицы имени Москвы, в которую она переименована. Почти все критики писали о скепсисе Добычина к советским ритуалам, к нововведениям и преобразованиям, выглядящим у него как глуповатая суета. Отмечали и странные отношения Добычина с религией, его иронию — навязчивую, так что она кажется почти сентиментальной. Но читая его рассказы сейчас, замечаешь, что политика и вера занимают в них идентичное положение. И нет — это не место обмана, пустоты, как кажется поначалу. Шествия и молебны, газеты и проповеди оказывают на героев Добычина нелепое трепетное очарование. Это на самом деле не пара, а триада, ее третий участник — массовая культура: бульварные романы, кинематограф, забавные открытки. В них отчетливее всего видна страстная тоска добычинских героев по Иному — чему-то, способному вырвать их из мира безразличия, одинаковости, беспеременности. Это важная особенность добычинского письма: вещи в его прозе мучительно равны между собой, усилия отличить, отделить, ранжировать их обречены: смерть родного человека и проезжающая мимо телега, любовь и разговор с соседом, революция и булочка. Что угодно может вызвать интерес, ничто не способно задержать внимание. Церковь, политика, поп-культура — смешные, грустные и ложные пути.
Кажется, для того чтобы стать «частью культуры», необходимо застыть в сколько-нибудь представительной позе. С Добычиным так не получается: он отказывается что-либо представлять
Однако главный текст Добычина — роман "Город Эн" — разрывает эту безысходность. История о взрослении в дореволюционном Двинске мальчика, который совпадает и не совпадает с самим автором,— самый безжалостный добычинский текст. Отчасти это попытка охранной грамоты: такой же, даже большей скукой и бездушием, каким представлялись в рассказах провинциальные двадцатые, здесь описан "мещанский" дореволюционный быт. И тем не менее, как становится понятно на последних страницах, "Город Эн" — история о прозрении, об обретении нового взгляда, способного различать. Его читаешь как роман-обещание: бездомный, привыкший к одиночеству скептик находит надежду — несмотря на бред, что происходит вокруг него, и ужас, что уже сгущается в воздухе. Эта надежда трагически законсервировалась, застыла в добычинском тексте за несколько месяцев перед гибелью автора. Она до сих пор ранит.
"Город Эн" соблазнителен для анализа. В нем невероятное формальное изящество, новаторский остраненный психологизм, невероятно интересное устройство времени, странный ускользающий эротизм, явно бисексуального толка, и совершенно анормативная религиозность, лукавая историческая рефлексия. Все это — будто бы повод для превращения в классический текст, и, несмотря на все это, роман Добычина нарочито сопротивляется осмыслению. За 80 лет о нем написаны сплошь какие-то глупости.
В оборванности едва обретенной Добычиным новой речи есть нечто, что оставляет его роман всегда сырым. Может быть, из-за нее он сопротивляется анализу, усвоению культурой, канонизации. Но дело не только в этом. Все его вещи — предельно субтильная литература, проза слабых чувств и малых вещей. Эта малость не вырастает, как бывает, до масштабов мироздания, наоборот, утягивает в свой микрокосм любые "большие смыслы".
Кажется, для того чтобы стать "частью культуры", необходимо застыть в сколько-нибудь представительной позе — пусть абсурдной, испуганной, шутовской, не важно. С Добычиным так не получается: он отказывается что-либо представлять, быть знаком — наоборот, норовит очаровать, встревожить и вежливо исчезнуть (как исчез он из Ленинграда 1936-го). Как ни странно, этот тихий и довольно простой автор до сих пор остается в литературе одной из самых стойких фигур сопротивления — теперь уже не власти, времени, общему стилю, а необходимости фигурировать в истории, насилию интерпретации. Это звучит смешно при разговоре о таком скептике, каким был Добычин, но в его текстах до сих пор, кажется, остается огромный запас свободы.
Леонид Добычин. Полное собрание сочинений и писем. СПб.: Звезда, 2013