"Весь террор изобретен у нас"

С развитием техники книги скоро будут не нужны. Такое мнение в эксклюзивном интервью "Коммерсантъ FM" высказал Эдвард Радзинский. Накануне Нового года в продажу поступил новый роман писателя "Князь. Записки стукача". Это первая книга, на экранизацию которой согласился писатель. С Эдвардом Радзинским встретилась обозреватель "Коммерсантъ FM" Арина Мороз.

— Эдвард Станиславович, спасибо, что пришли. Хороший повод — выходит, наконец, ваша новая книга "Князь. Записки стукача". Расскажите.

— Знаете, это такая история двух дневников. Действие происходит и во дворце, и в конспиративных квартирах народовольцев. Героев два. Причем действие начинается с результата, а результат — крушение империи. Один — это дневник государя Александра II. Это, конечно, стилизованный, возможно, дневник, но подлинный и существует. И в романе это секретный дневник, потому что он писал так называемые "стыдные дни" его — это дни, когда было покушение. Каждый раз он был уверен, что вот будет написано, и на этом все закончится. Поэтому дневник не должен был быть регулярным. Но он продолжается, продолжается, продолжается. А параллельно с этим жизнь князя — фигура, которая имела реальный прообраз, это какое-то двадцатое, там более точно, поколение Рюриковичей. И вот этот князь, которого вербует замечательное Третье отделение. Наверное, будут обвинять, что это все очень модернизировано, что это все очень похоже на другую спецслужбу, которая была потом. Нет, вы знаете, там буквально даны инструкции, как вербовать. Они фактически цитируются, те инструкции, как надо было вербовать стукачей, и как, главное, надо с ними было потом работать. Они все чувствуют огромное одиночество, и чтобы он мог приходить и чувствовать себя в кругу, с ним надо было чаще встречаться, при этом создавать у него ощущение могущества организации и так далее.

И там параллельно были же великие события. Наверное, в истории никогда не будет такого события, когда молодые люди, побросав все, пошли в народ. Причем, вы знаете, бедная полиция, там очень точно это сделано, она никак не могла понять, кто организатор, понимаете? Интернета нет, но был какой-то другой интернет, интернет мысли, потому что все мыслящее пошло в этот народ. Причем, вы понимаете, все шли по-разному. Дело в том, что в Россию пришел точно такой капитализм, который придет к ней вот сейчас. И вот этот "угар", как они писали, "похоть", люди, которые сходили с ума на деньгах, они назывались "новейшие господа" тогда, тогдашние "новые русские". "Грош для новейших господ выше стыда и закона. Ныне тоскует лишь тот, кто не украл миллиона", — это стихотворение того времени. Понимаете, одни шли поднимать народ, вторые шли образовывать народ, а кто-то шел для того, чтобы убежать вот от этой страшной атмосферы, новой для России атмосферы вот этой безумной погони за деньгами.

— И все столкнулись?

— И выяснили, что никакой народ их не ждет. Это потрясающе, что террор рождался там. Вот когда царское правительство, причем правительство кого — Александра II, дневник которого идет параллельно, где он рассказывает свои затруднения — оно начнет их сажать. Вот во время этих страшных процессов, когда они трясли решетки, проклинали, вот там и родится террорист, потому что будет выработана потрясающая формула: террор ужасен, но куда ужаснее покорно сносить насилие. И они придумают. Вы понимаете, весь террор изобретен тут, у нас. Мы не только отцы, как там, самовара и всего прочего, мы — отцы террора.

— Я сейчас нахожусь внутри вашей книги, я ее сейчас читаю. Удивительно, такое необычное время, рушится империя, и ты своими глазами видишь еще остатки прошлого времени и начинающееся новое, и вот это сталкивается… Не оставляет вопрос, могло ли все-таки быть по-другому?

— Вы знаете, это главный вопрос, на который, честно говоря, я пытался ответить. Ведь рассказ о том, что монархия Романовых рухнула в три дня — это чепуха. Она, как вы увидели в этой книге, начинается со времен декабристов, начинается этот незримый процесс, который идет, идет и идет. Значит, что понял Александр II? Он понял, что, чтобы спасти самодержавие, придется его ограничить. Но понял только в конце. Вы понимаете, он думал, что надо просто дать свободу крестьянам. Оказалось, что дать свободу крестьянам просто нельзя. Нет, он разрушил 800-летнюю жизнь, если хотите. Он разрушил всю жизнь, которая была. А большего хаоса, чем делать реформы в России, большего беспорядка, большего насилия во время этих реформ представить себе трудно.

— Урок истории.

— И все это, да, началось. Что он сделал? В чем трагедия-то была? Он обиделся. Вы понимаете, когда государь, который дал свободу, разрешил студентам ехать, читает: "Нам не нужно ничтожество в горностаевой мантии, а если останетесь, то революция беспощадна". И он устал. Первый вопрос, это вопрос Горбачева, наверное, к себе: "А вообще зачем я все это начал? Зачем? Все было так нормально". Каждый реформатор — двуликий Янус. У него одна голова назад, а вторая вперед. Но назад с большим удовольствием. И он затормозил реформы. Начинать реформы опасно, а останавливать еще опаснее.

— У нас на глазах поменялась эпоха, появился интернет, появились новые медиа, появились быстрые реакции, вообще жизнь изменилась. Вот, на ваш взгляд, насколько все перевернулось?

— Сенека писал в "Письмах к Луцилию", что эпоха абсолютно переменилась, появилось тепло в домах. Но самое удивительное, что он писал, что появилась стенография, по-нашему, то есть "руки поспевают за проворством языка, но это же абсолютный переворот. Теперь все, что сказано, будет записано, и это можно читать".

— Это революция.

— Это была революция. Каждая эпоха, как каждое поколение верит, что оно развратнее других, предыдущих, с гордостью, с ощущением, что жизнь абсолютно переменилась, она иная. Но она не переменилась, на самом деле. Что такое перемена жизни? Это если наступают новые, назовем, "нравственные устои". Да, вот появился интернет. Он больше, я думаю, имеет влияние в сфере экономики, потому что сейчас произошла как бы двойная экономика: одна, которая в интернете, а вторая, которая ведется, как при дедушке. Поэтому это трагедия. Эти две экономики, они несовместимы. Да, шоферы как бы стали ездить быстрее, летчик летает быстрее, но внутри это животное под названием "человек", опасное очень животное, оно не переменилось, совершенно не переменилось.

— Суть осталась та же, но сильно поменялась форма. Мы общаемся уже в социальных сетях…

— Да, вы общаетесь в социальных сетях, вы правы. Мы общаемся в социальных сетях, то есть то длинное письмо, которое писал Вяземский Пушкину, его уже не будет.

— Скукожилось.

— Да, вот то, что я "ссохлось" называю. Поэтому книга-предостережение Брэдбери, что будет страшная история о том, как книги будут сжигать и не дадут людям читать, оказалась не нужна. Наоборот, с развитием техники просто книги сами никому скоро не будут, вот эти издания будут не нужны. Ныне книги тоже ссохлись, понимаете.

— Но это же катастрофа.

— Да, они не захватывают население, понимаете. Они не читают про себя, читается внешняя форма. Но я понял одну вещь. Идет какая-то такая, знаете… Сокращают дроби, все думают, что вот этот набор слов, там, "тусим", слов 50, я просто не буду вас затруднять, я их знаю — это и есть портрет тех, кто сейчас сидит в интернете, и вместо того, чтобы гулять, дышать, любить и так далее, он разговаривает в интернете. Я уверен, что если есть ад, то людей заставят читать у костра собственный Twitter, понимаете, они будут читать вот этот бред: "пошла туда", "холодно сегодня". Но есть мысли. Там их можно почерпнуть у Собчак. Собчак черпает мысли тоже, но это условно.

— Но видите, форма начинает все-таки менять суть.

— Она адова пока, потому что люди, которые разучатся писать письма и научатся выражать свои мысли, сумеют их якобы выражать, не выражая, в этих четырех-трех строчках, это очень трагично, если не будет другого. Но я думаю, что это опьянение, нормальное опьянение, оно как люди звонили по телефону...

— Пройдет?

— Вот когда изобрели телефон, это было же невероятно. У меня сейчас будет большая книга такая про человечество, где я буду рассказывать, как каждый раз казалось, что все изменилось, и как приспосабливались лидеры к вот этим шуткам. Потому что это шутки, но сейчас они очень серьезны. Во-первых, люди не понимают, что человечество давно не воевало. Прошло большое время со времени огромной кровопролитной войны, которая захватила всех. Человек — это, в общем, животное, достаточно иногда простое, с простыми инстинктами. И Геббельс, и Сталин, и все, как Иосиф Виссарионович сказал, люди легко обкатываются, как камешки в океане, и политик должен это учитывать. Вот весь ХХ век политики это учитывали, нашли эти способы обработки. Гитлер их формулировал. Существует как бы женское начало, мужское начало, как давить на начало. Там все это крайне просто. При помощи интернета это еще легче. Что произойдет с человечеством, на которое будут давить уже не в газетах, а будут давить ежесекундно?

— Что произойдет?

— Вот что — мне это очень интересно. Поэтому просто интересно, чем это кончится. У меня плохой прогноз. Мой прогноз, как все прогнозы, знаете, они замечательны тем, что потом человек должен объяснить, почему они оказались неверными.

— Да, но как-то я слышала, что, наоборот, вы говорили, что ваши прогнозы сбываются.

— Мои прогнозы, к сожалению, сбываются.

— Вот, кстати, наступил Новый год. Ваш прогноз?

— Ни за что. Я их пишу и закрываю, запечатываю.

— Только для вас?

— Да, это игра моя для того, чтобы понять, имею ли все еще право брать перо, коли понимаю, или все-таки лучше подождать.

— Как интересно посмотреть, что вы напишете в этом году, ваш прогноз.

— Да, действительно интересно. Сейчас очень трудно Европе, потому что как бы завоевание Германией Европы произошло, практически она диктует, как жить, и жизнь эта ужасная, которая предложена. Я проехал, я был в Италии, в Испании, я знаю, как живут сейчас люди. И главное, почему живут. Ведь тупая формула, но она правдива: если кто-то стал нищим, то кто-то стал богаче. И введение евро, которое, конечно, облегчило торговлю и так далее, оно губительно оказалось для, так назовем, народонаселения. И понятно, почему те, кто правят, никогда не отдадут обратно. Это все понятно. И понятно, что, к сожалению, начнут возрождаться социалистические организации, крайне радикальные. Но они будут не просто социалистические, они будут такие, как были во времена Гитлера — они будут национал-социалистические. Народы обижены, и нужны флаги. Новые флаги придумать трудно, берут старый. Он простой. Для того, чтобы человек чувствовал себя особенным, не являясь особенным, ему говорят: "Ты замечательный, потому что ты здесь родился". Он успокаивается. Поэтому понятно, что эта карта будет политическая.

— Грустный прогноз.

— Нет, он такой человеческий. Это интересно. Это не прогноз, это констатация.

— Наблюдение?

— Это уже действительность. Прогноз — это то, что будет. А это то, что есть всюду.

— Да, это то, что уже есть.

— Хочу еще успеть поговорить с вами о ваших событиях, которые у вас одно за другим. Я знаю, что вы только закончили эту книгу, как уже пишется сценарий. Будет экранизация?

— Вы знаете, уже написан этот сценарий. Я всегда боюсь говорить о том, что будет. Человек предполагает, а Господь располагает. Если это совпадает — человеку хорошо. Поэтому это как бы будет. Что есть: я записал шесть серий под названием "Династия без грима". Мне показалось, что уже достаточно династия загримирована так, что Бенкендорф смог бы вполне подписать нынешний учебник истории — все, что говорится по поводу юбилея династии Романовых. Я попытался как-то вернуть к действительности немного, что же было. Потому что революцию устроил не Парвус, нет, и не злые большевики на немецкие деньги. Революция, как в этой книге, которая выйдет, там можно понять, что она медленно шла, и все знали, что она идет. Но, как в пьесе про вишневый сад: "Знаете, он будет продан?". И все говорят: "Будет-будет-будет". Но никто ничего не делает. И вот приходит человек и говорит: "Вишневый сад продан". И все заканчивается. Поэтому вот как все это происходило. Второе: я же драматург. Это, видимо, какой-то такой комплекс драматурга без театра, поэтому я его делаю сам, на канале "Культура" я прочел свою пьесу "Беседы с Сократом". Я решил прочесть ее сам, потому что это такой результат знакомства с нынешним положением театра. Я подумал, что все-таки я сделаю это лучше.

— Так вам не нравится современный театр?

— Нет, мне он нравится. Джигарханян — замечательный актер, но я не думаю, что ему сейчас нужно повторять то, что он уже сделал, хотя он замечательно играет…

— Это был блистательный спектакль.

— А он сейчас поставил "Театр времен Нерона и Сенеки". И сидит, и читает Сенеку, и когда слышишь этот бархатный голос — с ума сойти. Вот я своим гадким голосом прочел эту пьесу "Беседы с Сократом", я попытался ее сыграть один. И она выйдет на канале "Культура". Еще есть две пьесы, которые я рискнул. Есть режиссер, которого я люблю, это Виктюк. Эту пьесу я написал для самого большого, наверное, театра сейчас в Финляндии, может, в Скандинавии — это Городской театр Хельсинки. Она называется "Жизнь и смерть товарища К." Я не буду говорить, кто такой товарищ К., но это человек, которого очень хорошо знали и здесь, и знает вся Скандинавия. Это одна из удивительных страшных трагических личностей.

— Коба?

— Иосиф Виссарионович там тоже действует.

— Это ваш любимый герой.

— И Хрущев, и Андропов, там целый ряд наших политиков. Они вынуждены там действовать. И ее ставит Виктюк, который у меня ставил пьесы. Я его люблю. Он удивительный. И я написал и другую пьесу, которая называется "Театр императрицы". Где театр императрицы? Конечно, Малый театр. Это типичный театр императрицы. И на основной сцене Малого театра, где закончился ремонт, она и будет поставлена, эта пьеса. И при этом я все время хочу отдохнуть. Я просто забыл, как это делается, а это очень полезная вещь, потому что загнанных лошадей пристреливают. Поэтому все-таки надо.

— Огромное спасибо вам за интервью. Будем ждать всех ваших премьер и спектаклей.

— Шуток моих.

— И фильмов. Ну и отдохнуть вам в новом году так, как вы хотите, но недолго.

— Спасибо вам. Было прелестно.