В парижском Гран-Пале развернута экспозиция "Романтические годы. Французская живопись 1815-1850". На огромной выставке представлено 181 полотно из различных музеев Франции. За последние несколько лет — это самая большая ретроспектива французского романтизма.
Наибольший интерес романтизм, и в особенности романтизм французский, вызывал на рубеже 1960-х--1970-х годов, когда и было проведено наибольшее количество выставок и издано трудов, ставших классикой искусствоведения и литературоведения. Затем интерес к романтизму не то чтобы угас, но несколько переместился и географически, и даже хронологически. Больше внимания стало уделяться Германии и ее перманентному романтизму, перерастающему рамки прошлого столетия. Очень показательна в этом отношении сегодняшняя французская выставка: она представляет романтизм совсем не таким, каким его знает просвещенный зритель еще со школьной скамьи, демонстрируя особенности современного вкуса и новое прочтение европейской истории после наполеоновских войн.
На обложке каталога выставки "Романтические годы" красуется фрагмент картины, несколько неожиданной для любого почитателя искусства этого времени. Вместо привычных Жерико или Делакруа либо, на худой конец, Гро, Жерара, Жироде на ней представлены две рыдающие красавицы с картины никому не ведомого Эдуарда Сибо "Анна Болейн в лондонской тюрьме в первые минуты своего заключения". Десять лет назад подобное произведение с трудом было бы аттестовано как романтическое и его скорее всего записали бы в Салон, что и было бы совершенно правильно. Именно из Салона, то есть из официального, поддерживаемого государством выставочного зала происходит эта картина. И написана она для светского салона, украшением которого должна была стать после очередной экспозиции ежегодных достижений французских живописцев.
С самого своего возникновения романтизм ассоциировался с борьбой, битвой и революцией, то есть с движением, выступающим против чего-то, все равно чего: против устоявшихся норм морали, против этики и этикета, против власти, государства и традиционности. Романтизм изобрел мятежного и страждущего героя, вечно недовольного окружающей действительностью и не желающего happy end, предпочитая метаться, страдать и протестовать. Первые театральные романтические постановки кончались драками между приверженцами нового мироощущения и ортодоксами, первые романтики были политически ангажированы, официальные власти смотрели на них косо, и они начинали свой путь громкими скандалами вроде обличительной речи лорда Байрона в английском парламенте. Романтизм был тождествен молодости и стал своего рода физической характеристикой; и сегодня принято считать, что все в определенные годы переживают свой романтический период, выражающийся в разнообразных, но внутренне схожих, формах и проявлениях.
Романтизм начала ХIХ века стал периодом переоценки всех ценностей европейской культуры, и именно от этой эстетики отталкивалось все ХХ столетие. В первую очередь романтизму мы обязаны раскрепощением индивидуальности и признанием того, что наши внутренние переживания не менее ценны, чем гармония мира. Иначе говоря, трагедия сатаны из "Потерянного рая" Мильтона, произведения, необычайно почитаемого романтиками, не менее важна, чем мудрость Божия — этот вывод, противоречащий всему строю мильтоновского мышления, романтики сделали с непередаваемой легкостью, причем так убедительно, что в этом были уверены практически все последующие поколения. Бунт, в чем бы он ни проявлялся, был возведен в ранг абсолютного достоинства и, соответственно, революционность в искусстве приобрела официальный статус. Эти идеи питали все новые и новые поколения молодых радикалов, ниспровергающих все новые и новые нормы. Быстрота радикальных перемен усиливалась в геометрической прогрессии, так что уже через сто лет после романтиков возникла безумная картина сплошных новаций, описанная Маяковским: "Новаторы до Вржбылова, что ново здесь, то там не ново".
Радикализм эстетический оказывался теснейшим образом связанным с радикализмом политическим. Первоначально это выражалось в симпатиях к различного рода заговорам, тайным обществам, союзам и освободительным движениям. Греки, поляки, венгры, итальянцы и прочие угнетенные народы вызывали огромное сочувствие, поэтизировались, романтизировались, воспевались и всячески поддерживались романтическими поэтами и художниками. Именно в эпоху романтизма национальная борьба приобрела сверкающий эстетический ореол, что не мешало чувствительным героям преображаться в туполобых националистов и к тому же корректировать свои симпатии к героической борьбе согласно интересам родного государства.
Так, повышенный интерес к Алжиру у французов и к Закавказью у русских не вызывал каких-либо диссидентских деклараций, и вполне можно было участвовать в рейдах по уничтожению дагестанских деревень и писать о теплой заступнице мира холодного. Эстетизация борьбы подразумевала многосторонность эстетических позиций. Конечно же, в описании путешествия по Алжиру романтика Эжена Фромантена, в "Гяуре" лорда Байрона или в "Мцыри" Лермонтова можно при желании разглядеть зерна политической корректности и начало борьбы за права меньшинств против наполеоновской идеи империи, но все это тонет в красоте битвы. Восхищаясь алжирскими женщинами и черкесскими детьми, можно было спокойно созерцать последствия геноцида. Упоение в бою привело к эстетизации революционного романтизма, сыгравшего свою роль в европейской истории.
Наше поколение со школьной скамьи обязано было заучивать "Песню о Буревестнике" и "Песню о Соколе". Романтизм, слившийся с крайними проявлениями позитивизма, стал основой, на которой строились империи ХХ века. Уверенность в том, что рожденный ползать летать не может, помноженное на убеждение, что бытие определяет сознание, превратилось в ханжество, смешанное с цинизмом. Обладавший на первых порах определенным обаянием бунт, ставший непременной частью официальной идеологии, тут же превратился в тиранию, которая своей уже осуществившейся революционностью подавляла малейшие проявления протеста. Нарождающихся соколов и буревестников стали давить бульдозерами, и так, казалось бы, должно было продолжаться до бесконечности. Новые бунтари, если не гибли в романтической битве, приобретали официальный статус, против чего поднималось следующее поколение, желавшее смести старое, чтобы объявить себя новым.
Романтическая битва стала решающей для дальнейшего развития европейской культуры. Это факт непреложный, и поэтому вызывает крайнее удивление бессмысленная Анна Болейн, осужденная за супружескую неверность и написанная благопристойно и гладко в стиле "неоренессанс" скромным салонным художником Эдуардом Сибо. Это недоумение возрастает по мере осмотра выставки, почти сплошь состоящей из подобного рода мастерски исполненных произведений, способных украсить любую гостиную, но вызывающих минимальное количество переживаний. Где же "Свобода на баррикадах" Делакруа и "Плот Медузы" Жерико? Неужели живопись романтизма превратилась в обстановочно-декоративную, и вся ее романтичность исчерпывается лишь одним набором сюжетов?
На первый взгляд, выставка "Романтические годы" оставляет впечатление, что кураторы преследовали две цели: показать как можно больше картин из провинциальных музеев Франции и поднять и без того высокие цены на среднюю живопись прошлого столетия. Оба этих вывода не лишены основания, но, тем не менее, у выставки есть одно определенное достоинство: она совершенно четко фиксирует изменение отношения к романтизму. Само название "Романтические годы", превращающее романтизм из существительного в прилагательное, указывает на желание уйти от пафоса во что бы то ни стало.
В самом деле, романтические годы во Франции падают на время торжества Шатобриана, выигравшего борьбу с Наполеоном и превратившегося в консервативного мастодонта, великолепно разыгрывающего роль дельфийской пифии. Эти годы можно было бы назвать романтическим застоем, и подобный застой распространился на достаточно долгое время по всей Европе. В Англии он получил название викторианского золотого века, а в России совпал с воцарением Николая I. Его сын, воспитанник романтика Жуковского, наслаждался в петергофском коттедже именно того рода живописью, что украсила нынче стены Гран-Пале. Сегодня тот романтический застой, преддверие и естественная часть стиля "историзм", иначе именуемого эклектикой, кажется благополучным отдыхом Европы, а сам романтизм воспринимается в большей степени как стиль быта и уюта, а не стиль жизни и мышления. Может быть, это и к лучшему — так спокойнее.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ