Премьера опера
Театр La Scala с традиционной помпой открыл свой сезон премьерой "Травиаты" Верди. Одну из самых знаменитых опер на свете поставил в Милане российский режиссер Дмитрий Черняков. Рассказывают РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ и СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
По сравнению с недавними работами режиссера — в особенности с "Царской невестой", выпущенной всего каких-нибудь два месяца назад в берлинской "Штаатсопер",— постановка Дмитрия Чернякова кажется сдержанной. Его здесь особенно не интересует ни социальный, ни, так сказать, мифологический контекст, так страстно и остро проявляющийся в постановках русских опер. Конечно, режиссер учитывал место и время предстоявшей премьеры: открытие сезона в La Scala, вовсе не славящемся пристрастием к режиссерскому радикализму, юбилейный год Верди, самая знаменитая опера великого композитора — все эти обстоятельства не могли не сдерживать обычно очень смелую фантазию "чужака". Черняков решил сосредоточиться на психологических подробностях истории Виолетты Валери.
Не то чтобы и при ближайшем рассмотрении режиссерский текст оказывался исключительно робким и вторичным. Взять хотя бы исходное важнейшее обстоятельство — в новой "Травиате" у главной героини нет никакой чахотки, в медицинском смысле она совершенно здорова. Во время увертюры она, вовсе не первой молодости женщина, вглядывается в огромное зеркало, стоящее посреди белой комнаты,— но не признаки болезни читает она на своем лице. Эта Виолетта боится не недуга, а любви: пылкие признания влюбленного в нее Альфреда она выслушивает с нескрываемым и очевидным равнодушием.
Чувство здесь оказывается сродни болезни, оно должно пройти испытание бытом — и, разумеется, разбивается о будни: загородный дом, куда удаляются Виолетта и Альфред, явлен на сцене большой, старомодно уютной, прекрасно оборудованной кухней — героиня расхаживает по ней уже не королевой столичных вечеринок, а домохозяйкой в халате и с простым хвостиком на затылке вместо красивой прически. Она показывает любимому, как правильно раскатывать тесто для пельменей, а потом, когда разрыв совершился, он, чтобы разрядить напряжение, шинкует овощи для салата (со стороны Чернякова — забавная отсылка к его "Жизни за царя" в Мариинском театре). Многих, возможно, и покоробило такое "снижение" классической костюмной мелодрамы, но на самом деле в спектакле Дмитрия Чернякова есть немало точных, хотя иногда и парадоксальных психологических подробностей — как в хорошем драматическом театре.
Не греша против правил большого оперного стиля (хотя и по обыкновению размыв историческую среду), режиссер поставил "Травиату" как историю, в которой люди манипулируют друг другом, а то, что они называют любовью, на деле оказывается разрушением — действительно, той самой болезнью. Виолетта здесь сама доводит себя до смерти, и, когда в последней картине она глотает пригоршню таблеток из разбросанной по полу целой аптеки, закрадывается подозрение — а не самоубийство ли совершает покинутая куртизанка. Ее смерть, впрочем, принадлежит только ей. Перед тем как Виолетта откидывается в кресле, Аннина (служанка по либретто, про которую мы по ходу действия вправе задуматься: а не мать ли она главной героини) решительным жестом отправляет мужчин за дверь — они не должны присутствовать при смерти той, которая при жизни вовсе не искала для себя жалости и сочувствия окружающих.
Дирижер Даниэле Гатти со своей стороны торжественно клялся, что в музыкальном-то отношении "Травиата" будет сделана в полном соответствии с тем, что Верди написал. Использовано самое свежее критическое издание партитуры, раскрыты все купюры — гневная стретта Альфреда звучит полностью, с повторением, Жермон-старший получил свою кабалетту "No, non udrai rimproveri", арии Виолетты исполняются тоже целиком. Безусловно, похвальное и закономерное для завершения года Верди решение, но есть одна незадача — верность вердиевской букве у маэстро Гатти решительно не конвертируется в живой и цельный художественный результат. Его работа при всей точности и старательности оркестра La Scala сплошь и рядом отдавала едва выносимым занудством. Перебивать это ощущение дирижеру удавалось разве что причудливым выбором темпов, но об образности, о ломкой чувственной красоте, проступающей за каскадом приятных мотивов и мотивчиков, в этой "Травиате" можно было преспокойно забыть.
Случилась и еще одна незадача, в которой ни Даниэле Гатти, ни Дмитрий Черняков повинны не были. На балу у Флоры Виолетта и барон Дуфоль, по непонятным причинам замешкавшись, вышли на сцену на добрых полторы минуты позже, чем следовало, так что Флора (Джузеппина Пьюнти), растерянно прохаживаясь по авансцене, обращала в белый свет как в копеечку свои реплики из полагающегося диалога: "Ждала вас с нетерпеньем... Барон, благодарю вас за друга Виолетту". Зал воспринял происшествие, надо сказать, преспокойно, не поперхнувшись. Лишнее свидетельство того, что великие и ужасные "вдовцы Каллас" с галерки La Scala не такие уж безупречные охранители — разве что они решили, что и в этом инциденте виноват злокозненный regista russo, и приберегли свое возмущение до финальных поклонов.
Но в остальном видной немецкой колоратуре Диане Дамрау главная героиня удалась практически триумфально. Разве что самые первые реплики прозвучали глухо и некрасиво, но, по чести сказать, эти страшно неудобные тесситурно фразы мало кому удавались даже из лучших Виолетт ХХ века. Польский тенор Петр Бечала показал довольно обыкновенного Альфреда — вспыльчивого, страстного и недалекого, но играл аккуратно, а пел красивым объемным звуком, с хорошим вкусом (особенно по части вставных нот) и неслащаво — только один раз сбился с дыхания в пресловутой кабаллете из второго акта. У Желько Лучича (Жермон-отец) роль получилась и подавно без каких бы то ни было психологических обертонов: властная, брутальная отцовская фигура — ничего более, но ансамбль главных героев его крепкий, тяжелый и тембристый баритон, безусловно, украсил.
Как ни странно, второстепенные герои в чисто театральном смысле получались иногда даже ярче. Заботливая Аннина в исполнении заслуженного вердиевского сопрано Мары Дзампьери, опекающая Виолетту даже более трогательно, чем предполагает либретто, уж точно один из самых важных и интересных персонажей постановки. Как и слуга Виолетты (Никола Памио), испуганно вжимающийся в угол во время объяснения Виолетты и Жермона. Не всегда ударный в кардинальных решениях, для внимательного зрителя спектакль все-таки берет свое в деталях.