Выставка авангард
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
В галерее "Наши художники" проходит выставка "Ракурс Чупятова" — первая ретроспектива забытого ленинградского авангардиста Леонида Чупятова (1890-1941). 30 работ художника собраны по музеям (Русский музей, Музей истории Петербурга, Третьяковская галерея) и частным коллекциям. Рассказывает АННА ТОЛСТОВА.
Леонид Чупятов известен публике (если это, конечно, можно назвать известностью) разве что одной картиной из Третьяковской галереи — "Самосожжение народоволки" (1928). Речь идет о самоубийстве народоволки Марии Ветровой в застенках Трубецкого бастиона Петропавловской крепости в 1897 году, но сюжет кажется фантастическим: надзиратель распахивает дверь камеры, а там полыхает костер с человеческими глазами — тюремщик в ужасе отшатывается, и зрителям хочется отшатнуться вместе с ним. Судя по выставке, это, однако, не самое характерное для Чупятова произведение, хотя в картине есть нечто кинематографическое, а эстетика экспрессионистского кино ему не была чужда. Он и подрабатывал на "Ленфильме", правда, как мультипликатор: "Сказка о глупом мышонке" и "Три подруги" — его, как художника, постановки. Чупятов еще много работал в театре, в иллюстрации, в плакате — это несколько разнообразит его довольно скучную академическую биографию: отучившись в реформированной Академии художеств, он остался в ней преподавать и преподавал на разных факультетах (с небольшим перерывом: три года прожил в Киеве — был приглашен в Киевский художественный институт) до самой голодной смерти вместе с женой-художницей и ребенком в блокадном Ленинграде.
Если же говорить о характерном, то Чупятов был учеником Кузьмы Петрова-Водкина, о чем нетрудно догадаться. Например, по ракурсу в натюрмортах начала 1920-х, по иконным "Богоматерям" 1941-го и отчасти по "Автопортрету" 1925 года со смутными намеками на "трехцветку" и сферическую перспективу. Вообще, ученики Петрова-Водкина — тема сложная, часто всех выпускников живописного отделения, учившихся в академии в годы петров-водкинской диктатуры, то есть с 1918-го по 1933-й, причисляют к его школе. Но из этой школы выходили как самостоятельные мастера вроде Александра Самохвалова или Израиля Лизака, так и полностью раздавленные ментором вроде Павла Голубятникова. Чупятов раздавлен не был и живописную систему учителя воспринял не как набор схоластических правил, а как твердую теоретическую почву под ногами.
Стилистически он очень неровен: из хрустально-звонкой "новой вещественности" его кидает в рыхлый сезаннизм и какую-то вязкую "аркадий-рыловщину". Тематически он весьма причудлив: то розовый фламинго мечты парит у него над морями и горами, то красильщик опрокидывает на зрителя алое нутро взваленного на спину чана с краской, то Серафим Саровский бредет сквозь золотую осень, то паровоз вперед летит, вернее — вбок и вглубь. Первое, что бросается в глаза в его живописи,— сдвиги, ракурсы, голландские углы, опрокинутые плоскости, совмещение того, что внутри, и того, что снаружи, монтаж с наложением временных пластов одного на другой,— все это lingua franca эпохи, это мы в том или ином виде наблюдаем у Александра Родченко, Климента Редько и Дзиги Вертова. Собственно сферической перспективы в чистом виде у Чупятова не найти — его скорее волновали острые диагонали, и перспектива у него словно бы разворачивалась по спирали. Как в "Кондукторше", вырастающей из левого нижнего в направлении правого верхнего угла квадратного холста и нависающей над нами Пизанской башней, тогда как за ее спиной внизу и справа мы видим пассажиров, сверху — трамвайный потолок, а далее наш взгляд должен ввинтиться в глубину картины штопором, чтобы увидеть там и улицу за окнами, и сам трамвай, по ней бегущий. Все эти сложности, вероятно, для достижения эффекта, о котором много размышлял Петров-Водкин: "Цель науки видеть состоит в умудрении глаза видеть предмет без предвзятости и подсказывания наперед знания или содержания предмета". В переводе с корявого художнического на опоязовский это означало остранение — и поэтика остранения, безусловно, связывает учителя и ученика. Но не только.
Чупятовская ретроспектива показывает, как постепенно и неуклонно он движется от пространственной сложности и динамики кинематографического экспрессионизма к простоте и статике древнерусской иконописи. Икона целиком занимает его в последний блокадный год, и чупятовские кубистские образа 1941-го — синеокая Богородица, в зрачках которой отражаются окна пылающих домов, "Гневный ангел", чей лик опален кровавым заревом,— демонстрируют петров-водкинское восхождение от мира дольнего в мир горний. И в таком христианском контексте творчества Чупятова даже наиболее радикальные пролетарско-революционные сюжеты приобретают иной смысл. Бочка над головой "Красильщика" является алым мученическим нимбом труженика, "Самосожжение народоволки" — Неопалимой Купиной или же казнью страстотерпицы, подвигом во имя веры.