Впечатления о встрече с Кириллом Серебренниковым

На первый взгляд модный режиссер Кирилл Серебренников казался таким же, как и на многочисленных фотографиях. По-молодежному одетый, в очках а-ля "московский хипстер" и надвинутой на лоб кепке он не выглядел режиссером. Он выглядел, скорее, кем-то более или менее влиятельным из шоу-бизнеса - но не тем, кто может ставить театральные постановки, настолько сильно и мощно действующие на зрителя. Первое впечатление оказалось как никогда обманчивым.

Когда гость начал говорить, в зале наступила тишина. Его внешний облик настолько резко контрастировал с его грамотной и тихой речью, что поверить в такой резонанс было невозможно. Увлеченный, немного отрешенный, как и все деятели искусства, чуть-чуть пребывающий в себе, Серебренников ненавязчиво рассказывал о своей работе, жизни и ее знаменательных моментах.

Вопросов от слушателей Академии было много. Один из первых касался его постановки "Золотого петушка" - противоречивой и непонятной, как сочли некогда критики.

Серебренников удивлялся: "Опера Римского-Корсакова - это политический памфлет, едкая политическая сатира. Речь в ней идет о двуличии власти, ее ханжестве, внутренней порочности, развратности. Но "Золотого Петушка" постигла странная участь: произведение стало проходить как детский спектакль. Люди приходят с детьми и недоумевают. Я не виноват в этом," - посмеивался он, - "его поставили в расписание утром, а как утренник он, конечно, может произвести несколько странное впечатление".

Слушатели спрашивали о зрителе - том зрителе, ради которого режиссер трудится и ставит свои спектакли.

"Размышления о зрителе всегда очень интересны. Искусство, связанное с представлением, иногда напоминает мне врачебную профессию. Врач, подходя к больному, не спрашивает, например, о его национальной принадлежности, он лечит рану, болезнь. Спектакль - это художественное произведение, которое на тонком уровне работает с душой зрителя. Когда приходит публика, можно предположить, что среди этих людей есть какое-то количество мерзавцев, какое-то количество подлецов, воров, неверных жен, злых людей... Но в театре, что прекрасно, все эти люди превращаются в публику. В этом смысле театр не разъединяет людей, а объединяет их".

Серебренников не знает точного портрета своего зрителя. Да и может ли он быть - точный портрет театрала? "Я вижу девушек на каблах, которые зачекинились, заинстаграмились и ушли, выполнив какую-то свою миссию. Они фотографируются в зеркальных портретах в театре, говоря друг другу: "Не иди к Ефремову, он толстит". И я вижу даму в летах, которая говорит, что смотрит все мои постановки, потому что ей это важно. А ведь мне казалось, что именно такие дамы должны уходить, хлопая дверью".

Режиссер делился своими мыслями о современном устройстве общества.

"Государство, - говорил он, - через СМИ вбрасывает в медиа пространство что-то и смотрит, как общество реагирует, ну а если общество съедает это... Сейчас есть такое понятие - подавляющее большинство. Есть, следовательно, подавляемое меньшинство, которое в итоге должно быть подавлено. Это касается и гомофобии. Гомофобская риторика - это не так, что вдруг завелись два таких придурка-гомофоба. Они завелись именно потому, что подавляющее большинство этого хочет, хочет, чтобы не было никого не похожего на это большинство, никого отличного от него по способу мышления или по внешнему виду".

Говорили и о фильме, наделавшем много шума и породившем целую общественную дискуссию. Серебренников невероятно впечатлен Чайковским. Он любит его и как человека, и как образ, и фильм об удивительном композиторе - его настоящая хрустальная мечта.

"Я теперь известен как режиссер фильма, из которого не снято ни одного кадра. Фильм снимается сам, отдельно от меня. Когда министр культуры говорит, что Чайковский - не гей, и я это читаю утром это в газете..." - расстроенно разводил руками Серебренников. "Что меня больше всего удручало в этой ситуации, так это то, что Петр Ильич всю жизнь страдал от слухов вокруг себя. Я не хочу мыслить про этого человека в плане его сексуальных преференций, это просто чудовищная пошлость. Пошлость в таком чеховском, знаете, понимании. Это не значит, что не должно быть в фильме личной жизни. Этот огромный, одаренный, мучающийся, разный, меняющийся на протяжении всей своей жизни человек - и повесить на него это слово из трех букв, и этим ограничить зону интересов к нему!" - изумлялся режиссер. - "Вся наша история проявляет такое количество внутренних комплексов и фобий, что нужно снимать кино не о Чайковском, а о нас, размышляющих о Чайковском, о нас, боящихся Чайковского. В его музыке закодировано то, что можно назвать вибрацией русской души, и поэтому, когда люди во всем мире слушают его музыку, они плачут".

Режиссер делился размышлениями о телевидении, его возможной роли в обществе. "Я не думаю, что серьезное кино может прийти на телевидение. Телевидение - орудие пропаганды в России. На HBO снимаются такие шедевры, которые нельзя назвать сериалами, и многие их смотрят. Для такого уровня нужны независимые телеканалы, нужно, чтобы телевидение поменяло свою социальную функцию. У нас же оно, кроме пропаганды, никакой функции не несет. Я не могу быть экспертом в телевидении, я его не смотрю пятнадцать лет. Откуда может появиться HBO, кто его будет производить? Для кого? Мы все вместе понимаем, что публика очень изменилась."Подавляющее большинство" не хочет этого".

Рассказывал Серебренников и о творческой среде. "Люди искусства - как собаки и кошки. Они чувствуют все катаклизмы, все землетрясения в первую очередь и в разных формах пытаются это выразить". Людей в театр ходит мало: "комплиментарные" десять-пятнадцать процентов "Левады-центра" удивляют его, потому что по его ощущениям их - всего до шести. "Культура не освещается, это замкнутый круг: она не освещается, потому что она не интересна, и не интересна она потому, что не освещается. Может быть, поэтому театр не особенно трогают. Он не попадает под идеологический пресс, потому что им интересуется не так много людей. Если бы им интересовались больше, комиссары от культуры уже пришли бы," - рассуждал он.

Ни для кого не секрет, что государственное финансирование - больная тема для всех театров. Один из слушателей интересовался, что гость думает о приспособленческих позициях некоторых режиссеров в связи с такой проблемой.

"Театр работает не для государства, это деньги налогоплательщиков. Мы работаем для людей. Их [режиссеров] тоже можно понять. За режиссерами стоят коллективы, которые надо кормить. Это не твои деньги, это деньги огромного количества людей. Я никогда ни в кого не брошу камень, у всех бывают разные ситуации, и меньше всего мотивы исключительно алчные - нет: люди отстаивают свое дело, институции, которые подвергаются атаке. Сейчас поднимается вопрос о сохранении культуры, которую стоит защищать не только от менеджмента, но и от нежелания самой аудитории принимать культуру. Надо подождать лучших времен".

В России, по его словам, нет независимых денег. Сегодня культура не может существовать вне диалога с государством. А комиссары от власти - комиссары от культуры - не так уж и страшны: например, Капков Сергей Александрович олицетворяет собой "редкий пример культурного менеджмента, очень серьезного, очень современного, в какой-то степени уникального".

Говорили и о российской проблеме, всегда, кажется, существовавшей в российском обществе. "Цензура у нас сейчас принимает иезуитские формы: она работает через самоцензуру. Это унизительная ситуация. Все становится сложнее, изощреннее".

Статус мирового режиссера дает Серебренникову возможность сравнивать российскую публику с зарубежной. В Европе, по его словам, со спектаклями проще, чем в Америке - но публика там гораздо сложнее нашей. У этих людей есть совестливость, они болезненно относятся к нетолерантности, они объединены во взаимопощи. Европейское общество, по его наблюдениям, гуманно. "Все, что там, похоже на то, что рассказывали когда-то про Советский Союз. Все помогают друг другу".

Нашему обществу не хватает этой толерантности, убежден он. В Берлине, рассказывал он, есть специальные плиточки в асфальте, и на каждой плиточке возле каждого дома, пострадавшего от фашистов, написаны имена замученных евреев и даты и места их смерти. "Мне кажется, нам тоже надо это сделать. Того-то расстреляли там-то, а того-то убили тогда-то... Государство не хочет нам про это напоминать. Нельзя все время быть в депрессии, считает оно. Но нельзя и не проговаривать эти вещи, ведь тогда они вырастают в неврозы, которые рождают Бирюлево. Я недавно оказался на Казанском вокзале и вдруг осознал, что не слышу русскую речь, да и люди вокруг меня тоже не русские. И что же? Что же, я их должен ненавидеть? За что? Почему? Да я спасибо должен им сказать за то, что они за эти несчастные денежки строят город, моют-убирают, помогают нам и подменяют нас, разленившихся. Вопросы у меня к русским, которым выгоден рабский труд, к строительным корпорациям, которые богатеют на разнице в оплате труда нелегалам..."

Один из самых счастливых дней режиссера - день, когда они с друзьями стояли, взявшись за руки, под хлопьями снега, с белыми ленточками: "Это были моменты настоящего счастья. Ощущение свободы - это то, чем должен дорожить каждый человек. Этих секунд свободы в жизни не может быть много, но каждая из них формирует десятилетия твоей жизни. Она важна, ценна и именно потому очень дорога".

Тема свободы волнует режиссера. На эту тему он готов разговаривать долго.

"Был 1991 год, август... Я работал в Ростове молодым журналистом," - рассказывал он. - "Работал на независимом канале. Мы с другом снимали, как город реагирует на путч. И вот в помещении обкома КПСС, куда мы попали буквально открыв дверь ногой, так как охрана разбежалась, во внутреннем дворе мы увидели, как летал пепел от сгоревших, сожженных в спешке документов. Когда ты видишь такое, ты понимаешь, что что-то огромное исчезло, этот монстр по имени КПСС, который правил страной, пал, все рухнуло, как карточный домик, схлопнулось, и летает только этот черный пепел в домике, и все что ты ощущаешь - это свобода..."

Настоящей свободы Россия за всю свою историю, по большому счету, так и не узнала, считает он. Да и не является эта свобода у нас фундаментальной ценностью. Вся великая русская литература случилась от отмены крепостного права, и вся она - лишь рефлексия воли, размышления о свободе.

Его мюзикл "Пробуждение весны" - это мюзикл про ту самую свободу, про молодое, пока не битое поколение, поколение новое, другое.

Планы у Серебренникова большие. Сейчас он занимается "Обыкновенной историей" Гончарова и находится в упоении от актуальности шедевра. Он хочет поставить Владимира Сорокина, но сомневается в самой возможности постановки: "Это такой плотный мир, такая мощнейшая вселенная, которой не нужна интерпретация, не нужен ни театр, ни кино, там не протолкнуться, там нет даже щелочки, чтобы войти с чем-то своим..."

Среди долгосрочных целей - сделать в "Гоголь-центре" Общественный совет, куда будут входить ученые, журналисты и прочие деятели - то есть не театральные критики. Сам же театр должен в конечном счете стать "агентом перемен города":

"Я мечтаю, чтобы нас замостили гранитом, как в центре, - улыбался режиссер. - А то к нам ведь не проехать не пройти".

Планов много, но спешки в планах нет совершенно. "Я никуда не тороплюсь. До тридцати лет я сидел в Ростове, и я не размышляю в категориях "поеду в Берлин и начну получать мировую славу". Будет работа - я поеду. Не будет - нет. Не поеду".

Аплодировали Серебренникову долго. А он стоял и скромно улыбался глазами из-под своих очков. И казалось, что не все потеряно, потому как существуют такие люди - люди, которые искренне и по-доброму относятся к жизни. Люди, которые готовы делать эту жизнь лучше.

Кристина Логинова

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...