Как сообщают многочисленные плакаты и транспаранты, в Малом манеже открылась выставка народного художника СССР Александра Максовича Шилова. На многолюдном вернисаже чуть ли не единственной представительницей прессы и современного арт-мира была ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ.
Новенький Малый манеж заместил утраченный Манеж Большой, и он, хотя и меньше да лучше, обладает практической близостью к Думе (а не символической — к Кремлю). Переехал сюда и непотопляемый директор Манежа во времена всесоюзных выставок Николай Николаевич Шмидт. Для конных выездок, правда, в этом манеже места нет, но для пеших парадов хватает, что и подтвердил вернисаж истинно народного Шилова.
Любовь к Шилову в России и правда всенародна, хотя от одного социального слоя к другому принимает разные формы: наивное восхищение — у людей, не шибко испорченных образованием; мучительно двойственная страсть — у тех, кто уже чувствует, что склонности к Шилову следует стыдиться, но разлюбить его не в силах; наконец, благодарность тех, кто способен найти прелесть в таком чудовищном киче, каким являются шиловские картины, и, главное, в том факте, что подобная продукция выставляется в России на правительственном уровне. Шилов, конечно (в отличие от его вечного соперника — Глазунова), не есть феномен ни уникальный, ни интересный. Живописцы, основная задача которых — писать портреты глав государства так, чтобы было как у людей и как в XIX веке, есть во всех странах мира — от США до КНДР, — поскольку во всех странах есть некие ценности, которые, как считается, не могут быть воплощены современными технологиями. Сколько бы г-н Коль или г-н Клинтон ни снимались в media, в какой-то момент своей карьеры они должны быть запечатлены архаическим способом. Правда, подобные картины обычно висят где-нибудь в резиденции главы государства — для услаждения иностранных гостей, которые не обязаны иметь хороший вкус, но в сферу внимания media категорически не попадают (чтоб не засмеяли журналисты, у которых вкус иногда есть).
Шилов наверняка тоже пишет политиков, и не удивлюсь, если видных, хотя на нынешней выставке были только поколенные портреты г-на Брынцалова с супругой. Остальное не обнародовано и не из страха перед журналистами, а, вероятно, по нежеланию владельцев. Так что портреты Шилова (а пейзажи он выставляет только чтобы показать разносторонность своего творческого гения) делятся на выставке на три группы: красав(и)цы (и приравненные к ним знаменитости вроде Бондарчука и Говорухина); старушки; лица духовного звания. Брынцалов явно относится к последним: Шилов, истинный художник, всегда борется со сложной живописной проблемой — пишет юных ради ямочек на щеках, старушек ради морщин, а духовенство — золотых риз ради, с которыми лишь и можно сравнить рискованный для колорита картины изумрудный пиджак г-на Брынцалова.
Возможна, правда, и другая интерпретация шиловского творчества — гражданственная, а не формалистическая: девушек пишет он как символ добра, исстрадавшихся ветеранов — печалуясь, а политиков — из солидарности. Впрочем, такая интерпретация может завести далеко, и благоразумный художник своих политических пристрастий не объявляет, предпочитая на всякий случай придерживаться версии об артисте не от мира сего, которого волнуют лишь ямочки и морщины. Таким Рафаэлем, заброшенным в наш скорбный и неэстетичный век, представляли Шилова все о нем говорившие в этот вернисажный день. В репутации "художника вечности" мелочей нет, и на это работает, например, и отсутствие дат на этикетках: картины эти существуют ныне, присно и во веки веков, и то, что почти все они уже выставлялись, только к лучшему — любоваться давно и хорошо знакомым, как известно, всегда приятнее.
Атмосфера вернисажа была то ли триумфальной, то ли обреченно-пораженческой, — определить было трудно. Дело, наверное, в том, что искусство Шилова, по всем признакам государственное, является столь люмпенским с эстетической точки зрения, что это смутно чувствуют даже и его адепты.
Самого автора до торжественного открытия видно почти не было. Илья Глазунов громко хвалил молодого соперника и еще громче — здание Малого манежа, которое ему не досталось в результате интриг. Мэр Москвы в своей речи назвал Шилова "гигантом изобразительного искусства" и объявил, что Госдума выделила ему здание на Знаменке для его собственного музея. Мать художника (с длинной белой лилией в руке) всплакнула. Кричали: "Шилов с нами". Пожилая художница неосознанно-трезво заметила: "Психологические портреты — вот что остается нашему поколению". Шилов сообщил, что зрители "начиняют его душу сознанием нужности людям" и показал раритетное издание своего каталога в огромном золотом окладе. Экземпляр #1 (видимо, наиболее чудотворный) получил мэр.
Чета Брынцаловых (одетая на сей раз не в изумрудное) появилась с огромной корзиной цветов и, собрав вокруг себя большую паству, щедро несла любовь и добро. Геннадий Зюганов и Аман Тулеев, державшиеся все время друг дружки, цветов с собой не имели, справедливо решив, что лучшим подарком художнику являются они сами. Тулеев, снявший с себя бремя исторической ответственности, выглядел отдохнувшим, морщины на челе разгладились; Геннадий Зюганов держался, напротив, напряженно, улыбался с несколько излишним постоянством и глаза отводил. На мой вопрос об отношении к Шилову сказал, что любит его давно и даже когда-то помогал ему устраивать выставку на Кузнецком мосту; сообщил, что Шилов "подкупает его тем, что в портретах видна суть", что главное у него — это человек, "от маршала до хозяина земли с косой в руках" (тут Зюганов допустил типичный freudian slip, выражающий глубинную мрачность его миросозерцания). Затем он посокрушался, что таких авторов, как Шилов и Распутин, на Западе не знают. На вопрос о приоритетах в области культуры готового ответа, как ни странно, не имел, а, поразмыслив, сказал: "Добро, правда и красота — а не оглупление действительности, которое нынче сплошь и рядом".
Появление Зюганова, между прочим, до предела обострило сформулированный выше конфликт между технологиями архаическими и современными, поскольку на него немедленно нацелились десятки фотоаппаратов и видеокамер, а сам он как раз в этот момент говорил о газетах и перебирал какие-то цветные фотоснимки. Рядом с рукотворными картинами Шилова все это было несколько даже бестактно; но на снимках в руках Зюганова был виден он сам на фоне икон, что заваривало кашу визуальных образов еще круче. Шилов оказался уже вполне к месту: то ли икона эпохи видео, то ли газета эпохи икон.
В этом странном конгломерате технологий сыграл свою эстетическую роль, кстати, и облик наиболее известных из гостей. Зюганов, как и прочие политики (любой ориентации), часто мелькающие по телевидению, выглядел из-за своей "медиальной тиражированности" в высшей степени пластмассовым: розовым, гладким и блестящим, так, что его хотелось потрогать пальцем. Но совершенно той же пластмассовостью отличались и полотна Шилова — ненатурально-плавленые, как сырок на его известном портрете афганского ветерана. Стопроцентно советская живопись Шилова оказалась искусственной, как батончик "Сникерс", гладкой, как "Панасоник", и столь же экономически эффективной.
Впечатление это было довольно неожиданно, но закономерно. Живопись Шилова — редкий образец отечественной массовой культуры (которой советская культура по большому счету не знала, пытаясь насильственно уничтожить границу между массовым и элитарным), и потому в ней изначально есть парадоксальная связь с понятием репродукции — а все репродукционное, как известно, современно. Живопись Шилова настолько скверная, что он сразу и легко выходит на тот уровень живописной слабости, которого другие достигают только многократным и мучительным копированием на плохих аппаратах. В принципе это достоинство всего социалистического реализма, еще не оцененное, правда, мировым сообществом, и Шилов, худший этого соцреализма представитель, оказывается впереди прогресса, но, разумеется, так, что прогресс его не видит и не знает о нем ничего.
Выставка открыта до 10 июля с 11.00 до 20.00. Адрес Малого манежа: Большой Георгиевский переулок, 3