Упорство отрицаний

7 ноября 1913 года в семье кладовщика винного подвала, павшего в 1914 году, и неграмотной испанки-уборщицы родился Альбер Камю. Он станет подающим надежды футболистом, звездой журнала Vogue (1946) и великим алжирским писателем, прекрасным, «как юный Хамфри Богарт»: разве что его лицо «еще сильнее напоминало японскую маску, а вкус к жизни был еще экспансивнее», чем у «Боги» (журналист Жан Даниэль).

«Феодал», раскрывающий душу женщинам, поскольку заведомо считает их ниже себя (Симона де Бовуар), «простонародный аристократ» (историк Мишель Винок) интереснее, чем автор «Бунтующего человека» (1951) на прокрустовом ложе дефиниций: «совесть Запада», «атеистический экзистенциалист», «раскрывавший Франции глаза на преступления коммунизма».

Экстремальный моралист, который так мечтает об Америке, что врет в посольстве, будто никогда не состоял в компартии, интереснее, чем автор «Мифа о Сизифе» (1943) и «Чумы» (1947). Хотя страшно подумать, что было бы, напиши он как на духу: да, состоял, но был исключен за связь с троцкистами и «мессалистами» — алжирскими националистами из партии бородатого харизматика Мессали Хаджа.

Вопрос о Сизифе закрыт: свою правоту в дискуссии о хрупкой абсурдности или абсурдной хрупкости бытия Камю доказал смертью в ДТП. В его кармане нашли билет на поезд. Мог же уехать на нем из Прованса в Париж, но предпочел на авто с лихачом Мишелем Галлимаром за рулем.

Вскочив на барную стойку «Табу», притона «троглодитов Сен-Жермен», как называли в газетах всяких разных Вианов и Сартров, пьяный критик жаловался: «Есть несправедливость пострашнее тех, что мы обличаем в газетах! Эта живая несправедливость — перед вами! Это Камю! Ему дано все, чтобы соблазнять, чтобы быть счастливым, и более того, заносчивым. В общем, все добродетели — его! Эту несправедливость никак не исправишь!».

Уязвленная догадкой о «феодальном» сексизме Камю, Симона де Бовуар написала: «между его жизнью и творчеством лежала пропасть гораздо глубже», чем можно предположить, «он отдавал себе отчет, насколько его общественное лицо не совпадает с правдой его личности, и иногда это его смущало».

Она имела в виду не лицемерие Камю, а сложность его отношений с жизнью — сложность, содержащую больше смыслов, чем его книги. Благодаря этой сложности столетний Камю остается живым и актуальным: все, что о нем пишут, читать всегда интересно. В отличие от честного Сартра, адекватного своим текстам: о нем давно не узнать ничего новенького, кроме веселых деталей его и Симоны сексуальных практик, о которых рассказывают в мемуарах обиженные ими — ныне 80-летние — девушки.

Разрыв Камю и Сартра — ключевой эпизод в истории европейской мысли, который напоминает ссору Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. Сартр постеснялся писать рецензию на «Бунтующего человека» — боялся обидеть — и поручил философу Жансону: «Франсис напишет по делу, но очень вежливо». Тот написал так вежливо, что в ответном письме Камю его другу Сартру самой галантной фразой было обращение: «Господин главный редактор!». Сартр в ответ попросил Камю раскрыть страшную тайну: «как так получилось, что любой, кто обсуждает ваше творчество, отнимает у человечества смысл жизни». И посоветовал Камю, которого воротит и от Сталина, и от Франко, переехать на Галапагосские острова.

Но память Камю он почтит как никто: «Он представал в этом веке и вопреки Истории действительным наследником той долгой череды моралистов, чье творчество, быть может, самая оригинальная составляющая французской словесности. Его упрямый, узкий и чистый, суровый и чувственный морализм вел неверный бой против тяжеловесных и бесформенных событий нашего времени. Или, наоборот, упорством своих отрицаний он восстановил в сердце нашей эпохи — вопреки макиавеллизму, вопреки золотому тельцу реализма — признание реальности нравственного поступка».

Они оба, наверное, были неправы. Но интеллектуальная правота складывается из неправоты подвластного идее, овладевшей его разумом, Сартра и из неправоты Камю, щепетильно отказывающегося в любом противостоянии принять чью-либо сторону.

В газете «Комба» — с подзаголовком «От Сопро­тивления к Революции» — Камю в декабре 1944 года рассуждал, что «окончательная революция» невозможна: «только относительная», создающая общество, где свобода сочетается со справедливостью, а коллективистская экономика с либеральной политикой. В манихейской середине века это звучало интеллигентским блеянием.

Но этот маниловский идеал подхватит новое левое движение, относительно совершившее относительную революцию. Первый его манифест — письмо Сартра (на самом деле не Сартра, но это неважно: он его одобрил), зачитанное в сентябре 1960 года на процессе «носильщиков» — французов, помогавших боевому подполью Фронта национального освобождения Алжира в кромешной с обеих сторон войне за независимость.

«Капризность» Камю, пытавшегося усидеть между двумя правдами, объяснима его рождением в Алжире. Он был писателем не французским, а «черноногим», как называли европейцев, родившихся в Алжире и изгнанных революцией из «земного рая».

В последний свой приезд на родину (январь 1956-го) он призвал воюющие стороны к «моральному перемирию» при поддержке малой части алжирских либералов: либерализм большей части уже сожрала война. На нобелевской пресс-конференции (декабрь 1957-го) — не смог уйти, как уходил почти два года, от ответа на вопрос о войне.

«Я (…) сторонник справедливого Алжира, где обе части населения должны жить в мире и равенстве (…) Я всегда осуждал террор. Я должен также осудить террориста, который дейст­вует вслепую на улицах Алжира и однажды может поразить мою мать или мою семью. Я верю в справедливость, но свою мать я защищал бы вопреки справедливости».

Мир был вправе ждать от Камю несколько более глубокого взгляда, чем общие места, потерявшие всякий смысл даже не с декабря 1954 года, когда началась резня, а лет на десять раньше, когда Франция, предав свои обещания, сохранила в Алжире фактический апартеид.

Алжирские претензии к Камю сформулировал писатель Катеб Ясин. Да, Камю — благородный гуманист. Еще в 1937 году он писал об алжир­ской нищете. Он, единственный из французов, осудил колониальную резню 1945 года. Скорее всего, он поддержал бы и независимость Алжира. Но в его книгах нет алжирцев, хотя есть Алжир и его природа. Люди Алжира ему непонятны и неинтересны. Проводя параллель между французским Алжиром и американским рабовладельческим Югом, Ясин сравнил Камю с Фолкнером. Но расист Фолкнер знал и понимал негритянский мир, владел его языком, его негры — полнокровные герои. То есть изгнанниками, не сознавая этого, «черноногие» были изначально.

В 1967 году Висконти приедет в Алжир снимать «Постороннего». Ему расскажут историю мясника-француза, который в 1930-х убил, разрезал и чуть ли не продал на бифштексы араба — любовника своей жены. Ему дали два года и освободили в зале суда. И вообще — за 132 года колониальной власти ни один француз не был приговорен к смерти за убийство алжирца. То есть в основе «Постороннего» — фундаментальная неправда. Висконти так расстроился, что растерял весь свой энтузиазм, нехотя «сфотографировал» сценарий, находя утешение в подготовке к постановке «Жизели» в Ла Скала.

На взгляд же «черноногих», ультра, Камю был проклятым «красным» уже потому, что размышлял и сомневался. Алжирские бомбы покажутся елочным фейерверком, когда «черноногие» создадут в 1961 году ОАС. Независимость они не предотвратят, но и либералов в Алжире не останется. Писателя Мулуда Ферауна, корреспондента Камю, они расстреляют вместе с пятью другими педагогами. Художника Рене Сентеса, которого Камю называл «братом», похитят и где-то убьют. А когда на улицы Орана выйдут банды европейцев, его жители не раз помянут «Чуму»: ведь Камю пророчески сделал именно их город декорацией к своей притче.

Михаил Трофименков