В ММСИ в Ермолаевском, 17 открыта первая ретроспектива Андрея Ройтера «Открытый дом». Художник уехал из России в конце 1980-х годов, а до этого был одни из основателей сквотов «Детский сад» и в Фурманном переулке. В них работали и часто жили «неофициальные художники», у которых не было возможности иметь свою мастерскую, это были своеобразные арт-коммуны. После отъезда Андрея Ройтера из России его работы стали участвовать в выставках по всему миру и попали в коллекции крупнейших музеев. АНДРЕЙ РОЙТЕР ответил на вопросы АЛЕКСАНДРЫ ШЕСТАКОВОЙ.
Фото: Сергей Киселев, Коммерсантъ / купить фото
— Вы больше 20 лет живете за границей. Кем вы себя сейчас чувствуете — русским, или европейским, или американским художником?
— Я точно не американский художник. Дело в том, что я очень много работаю с темой своей национальной принадлежности. Тема самоидентификации вообще очень важна для меня, это динамичный вопрос, на него нет простого ответа. В этом есть некая романтическая сторона, это некий поиск. Отчасти тема самоидентификации общечеловеческая, в этом отношении мне тоже интересно с ней работать. Например, моя фамилия не звучит по-русски. Мои работы не о России, но если анализировать мое восприятие, то мой «внутренний компас» был «изготовлен в России», основные критерии, ценности и установки у меня «были сделаны здесь». Они мне помогают жить, куда бы я ни ехал. Я многим обязан тем годам, которые я здесь провел, но я не культивирую в себе «русскость» и в то же время не хочу превращаться в среднеевропейского художника. На многих моих работах написано «Моя профессия — быть Андреем Ройтером», вот так оно и есть
— И что же это значит — «быть Андреем Ройтером»?
— На этот вопрос я и пытаюсь ответить. Ответов много и они неоднозначные. В этом есть доля самоиронии, есть некая клоунада, есть некий поиск. Это формула может быть применена к любому человеку. Вы должны сами решить, кем вы являетесь, это вопрос не художественной практики и стиля живописи. Это вопрос индивидуальности. Тема уникального восприятия жизни, которую ты можешь развить в себе и поделиться с другими, в этом и есть диалог искусства.
— Как повлиял отъезд на ваш «внутренний компас»?
— Дело в том, что я никогда не эмигрировал, я не менял паспорт, не подавал документы на выезд. Я уехал на две недели, но закрутился, меня вынесло в другие проекты. Буквально сегодня утром думал о том, как так получилось. С детства я мечтал путешествовать, когда я был маленьким, я листал книги из папиной библиотеки, а мой папа собирал книги по теме путешествий. Меня это очень увлекало. Я мечтал, что вырасту и буду путешествовать по миру, но когда я вырос, я понял, что путешествовать не получится: выезд был запрещен. Я начал путешествовать внутри своей головы — читать, увлекаться фотографией, рисовать. Потом это хобби превратилось в профессию, то есть не то что в профессию, потому что я не мог себя содержать за счет того, что я делал. Я познакомился с художниками и диссидентами. В 17 лет я уже участвовал в так называемых выставках неофициального искусства. Это было моей первой школой, потихоньку детское увлечение превратилось в образ жизни. Я зарабатывал деньги тем, что работал в книжном магазине или сторожем в детском саду, но моя голова была занята искусством. Желание путешествовать реализовалось, поездив по миру, я понял, что нахожусь внутри вечного путешествия. Теперь я не выхожу из дома без записной книжки и фотоаппарата. Потом я оказываюсь окружен коллекцией образов, которые я сам создал. Есть известное высказывание Марселя Дюшана о том, что вещи, которые ты не можешь найти, делаешь сам.
— Чего вам не хватает сейчас из того, что было в 1980-е годы, до вашего отъезда из России? Скучаете ли вы по сквоту «Детский сад»?
— Есть ностальгия по детству, есть какие-то воспоминания, но желания вернуться в это нет. Об этом приятно вспоминать, но желания вернуться нет. Та ситуация была неидеальной, были страхи, неуверенность, некоторая юношеская растерянность. За эти годы я приобрел другой опыт — появилось понимание вещей, которые я раньше не понимал. Романтика сквота тоже присуща определенному возрасту, который закончился. На выставке будет всего три работы того времени: у меня не было цели восстановить ту эпоху, мне, скорее, хотелось показать московском зрителю работы, сделанные мною за время проживания в Амстердаме и Нью-Йорке. Другое дело, что, делая выставку здесь, я в какой-то мере рефлексирую на это место, на мою связь ним. На выставке есть некие автобиографические нотки, которые, может, даже и не будут считываться, но это, скорее, то, что меня вдохновляло.
— Вы говорите об искусстве как собирательстве, а сами вы собираете искусство?
— Да. У меня нет денег, чтобы покупать искусство, но на западе между художниками принято меняться. В основном меня интересуют вещи интимного характера, как, например, рисунки, проектные наброски, почеркушки. Во-первых, они мобильны, с ними легко путешествовать, во-вторых, они выражают самое сокровенное. Из русских художников я обменивался с Юрием Альбертом, Вадимом Захаровым, с участниками группы «Чемпионы мира», с Константином Звездочетовым.
— Вы говорили, что пространство выставки будет вашим «автопортретом». Это потребовало какой-то его специальной организации?
— Оно организовано по принципу некоего альбома без начала и конца. Он должен быть интересен на любой странице. У выставки нет хронологии, нет начала и конца, ты оказываешься в катакомбе или даже лабиринте. На выставке соседствуют на одной стене рисунки, фотографии, картины, на ней нет иерархии, нет главных и второстепенных вещей. Я не хочу быть дидактичным, я хочу, чтобы были какие-то вопросы. Вообще, я вижу произведение искусства в виде вопроса, а не ответа.
— Сейчас российский Минкульт довольно скептически настроен по отношению к современном искусству — например, недавно министр Владимир Мединский охарактеризовал современное искусство как «что-то абстрактно-кубическое, корявое, в виде груды кирпичей» и призвал понимать под ним все произведения, которые создаются в наше время. Как вы считаете, насколько возможно возвращение советского отношения к современному искусству со стороны государства?
— Я не знаю, в какой мере искусство должно быть поощряемо — тоже сложный вопрос. При поддержке государства оно затухает, а при жесткой цензуре оно продолжает существовать, в этом есть некий парадокс. В России при жесткой цензуре была группа людей, которые активно работали, когда все стало можно и появился рынок, люди стали думать о моде, о славе, я не вижу в этом ничего хорошего, но я и не считаю, что искусство должно быть, что называется, в углу. Я вообще считаю, что чрезмерная опека со стороны государства пагубно сказывается на искусстве, потому что вместе с поддержкой приходит контроль. Мое мнение такое: бюрократы должны держаться подальше от искусства, а искусство не должно совать нос в дела бюрократов.