Третьяковская галерея продолжает показывать наследие пионеров русского авангарда Натальи Гончаровой и Михаила Ларионова, в 1989 году поступившее к нам из Франции. Дошла очередь до графики: в Лаврушинском переулке выставлено 400 рисунков, гравюр, театральных эскизов. По выставке не догадаешься, что Ларионов и Гончарова были когда-то новаторами.
Главное достоинство выставленной коллекции — неоспоримая подлинность. Хозяйка собрания Александра Томилина — вдова Ларионова, его подруга с начала 1920-х годов, человек, близкий к творческой кухне как Ларионова, так и Гончаровой (эта кухня оставалась у них общей, хотя семейный очаг погас). Музей может с гордостью показывать такую выставку. Ее не упрекнуть в том, чем грешат зарубежные выставки русского авангарда,— в сомнительности вещей. К тому же работы абсолютно неизвестны даже специалистам, прекрасно отреставрированы, а к вернисажу графики Третьяковка издала отдельный и весьма научно состоятельный каталог, с публикацией архивных документов,— как и должно быть.
Главный недостаток выставленной коллекции — огорчительная неполнота. Ларионов и Гончарова, которые умирали во Франции всеми забытыми, завещали Томилиной передать их работы в советские музеи, и она еще в конце 1960-х годов пыталась это сделать, но ее дар не был принят. Тогда она занялась пропагандой их искусства в Европе и США, в чем преуспела, и к моменту ее смерти в 1989 году за этими вещами уже охотились западные арт-дилеры. В результате после ее кончины что-то пропало прямо из ее парижской квартиры (собрание, к несчастью, не имело описи), а еще 67 картин и рисунков пришлось отдать Центру Помпиду в счет погашения налога на наследство (деньги советские власти платить не хотели). В обоих случаях наши музеи выступали, увы, совершенно пассивной стороной: и воры, и Центр Помпиду выбрали себе, с их точки зрения, лучшее. И как бы ни храбрились наши эксперты, это и правда было лучшим. Мы проворонили, например, лучизм — один из первых в мире (1912) примеров абстрактного искусства. Для нашего традиционного искусствознания он до сих пор дитя нелюбимое. Лучизма нет на выставке живописи Ларионова и Гончаровой, открывшейся около месяца назад на Крымском валу; все ждали его появления в Лаврушинском, но оно так и не состоялось. Так что выставку можно упрекнуть в том, чем зарубежные выставки русского авангарда как раз не грешат: в том, что радикализм и смелость Ларионова и Гончаровой остались за ее бортом.
В результате Ларионов и Гончарова выглядят на выставке немного грустно. Не плохо, нет, но все же депрессивно. Траектория их творчества, в самом деле, круто забрала однажды вверх, а потом резко упала вниз. На выставке эта кривая сглажена, "вершин" нет, но оттого "низины" не кажутся выше. Сначала идут первые примитивистские вещи 1900-1910-х годов, мощные у обоих: бесшабашные солдатские лубки у Ларионова, суровые эскизы фресок у Гончаровой. Самозабвенная, многим рискующая готовность слиться с искусством других — заборных рисовальщиков или аскетических иконописцев. Потом была авангардистская кульминация 1912-1914 годов (на выставке ее нет): лучизм, перформанс, раскрашивание лиц, футуристический театр... После отъезда в 1915 году в Европу по приглашению Дягилева, соблазнившего денежной работой в театре, наступила коммерциализация (будем, наконец, называть вещи своими именами), "прикладное" приспособление их искусства к эскизам декораций и костюмов, а то и ширм. Пока их коллеги, остававшиеся в СССР, служили власти, Гончарова и Ларионов служили рынку (она в этом преуспела куда лучше, чем он). На выставке преобладают театральные эскизы: прекрасный лот для антикварного аукциона, главка в истории театра, строчка примечания в истории искусства.
И наконец, позднее творчество художников, которое началось у них уже в конце 20-х, когда спрос на театральные работы упал: судьба отвела Ларионову и Гончаровой почти сорок лет одинокого увядания. Увядание, однако, бывает достойно не только сочувствия, но и интереса: когда художника уже никто не покупает, он снова начинает делать перспективные работы, даже если продолжит эту перспективу уже не он. Скромные работы Ларионова конца 20-х годов — так называемые "композиции с рамками" — наводят на эту мысль: то ли рамки, то ли комнаты, в глубине которых то абстракции, то нарочно по-детски старательные рисунки с натуры. И то и другое взаимозаменяемо, глубинно обратимо, и то и другое есть изображение вообще. Этой философией изображения, неистребимостью рисования каких-то штучек занимались лучшие русские художники "после геометрии" — и поздний Малевич в 1930-е, и ранний Кабаков в 1960-е. Ларионов тоже пытался стать на этот путь, но во Франции никто и ничто не стимулировало его ум, и идеи остались только обещаниями. Грустная выставка. Но у нас любят грустных художников.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ
В залах Третьяковской галереи в Лаврушинском переулке