Эти четверо стояли впереди меня в аэропортовской очереди на регистрацию. Волей-неволей я был свидетелем громкого разговора двух, наверное, 40-летних мужчин с их попутчицами лет 25—30. Держались они друг с другом шумно, но скованно, как люди, не так давно познакомившиеся. В мужчинах чувствовалась уверенность, на вид они были либо средней руки предпринимателями, либо такого же уровня госслужащими, скорее всего налоговики, убэповцы либо еще какие-нибудь московские контролеры. Девушки—может, работали секретаршами, может, продавщицами столичного бутика. Их общий смех пока вызывала лишь шутка «летим на конгресс».
«Ой, не могу, кон-гресс!»—просто хохотала та, что моложе.
Надо же, и в самолете они оказались рядом. Но градус их раскованности был уже велик. Почти пустую бутылку «чиваса» они принесли на борт, а вторую почали в самолете.
Веселье их не было легким, скорее задиристым. Остальной деловой утренний рейс хотел тишины, хотел додремать упущенное. И моя соседка, итальянка, как оказалось, переводчица, очень мягко пыталась объяснить, что шуметь так не принято. Они же на это орали, что «у них не принято, а у нас принято» и вообще они «подотрутся этой Европой»…
Не стоило обижаться, они были настоящим продуктом наших успехов. Явно состоятельные, так и страна до кризиса богатела. Судя по животикам и словечкам, кавалеры—явные поклонники коктейля из пива с телевизором. А главное, настоящие, на собственный взгляд, патриоты: они ведь не буянили, а мстили—мочили «эту Европу» и «эту Америку» и всех врагов-западников вместе взятых.
… Уже садясь в такси, я увидел, что одному из моих бывших соседей явно плохо. Он стоял бледный, закрыв глаза и привалившись к стене. Приятельницы сидели рядом на багажной тележке. А две немолодые итальянки с чем-то участливым к бледному обращались. Возможно, хотели помочь. Обернувшись, я подумал, что конгресс начался для них не просто.
До встречи!