Представьте, что на этой колбасной экспозиции вам предложены новейшие образчики упаковок и биографии выдающихся колбасников; альбомы с изображениями брауншвейгской и кремлевской, голографические портреты докторской, встречи со знаменитыми дегустаторами, публично вспоминающими, что еще совсем недавно она была такая... такая!—но с выставки этой вы уходите голодным, как бы ни старались внушить себе, что провели время вкусно и питательно. Есть, конечно, стенды с дегустацией; но на них почему-то предлагают в основном ливерную, утверждая, что она и есть культовая, и даже раскрашена под сервелат.
В устройство Московской книжной ярмарки вложена масса усилий, и ни к кому из ее организаторов претензий не предъявишь. Все работает, встречи назначаются, читатели собираются и даже писатели не опаздывают. Приехали иностранные гости—Анн Голон, помогавшая выдумывать Анжелику, Януш Вишневский, мучительно преодолевающий «Одиночество в сети»... Правда, литературные достижения Анн Голон давно в прошлом, а шедевры Вишневского, надеюсь, в будущем, потому что лично меня его сексуально-компьютерные страдания не особенно вдохновляют,—но эти авторы, по крайней мере, на слуху.
Борис Акунин представляет новый проект «Квест». Когдатошний обозреватель «Огонька» Александр Никонов выпустил расследование «Главная загадка Второй мировой». «Время» представило самое полное собрание сочинений Михаила Зощенко—может, хоть таким образом вина общества перед затравленным писателем будет частично искуплена: Зощенко в последнее время издавался из рук вон плохо. Пройдет круглый стол к 90-летию Солженицына под водительством Людмилы Сараскиной—кстати, она же победила в категории «Humanitas» на конкурсе «Книга года» (в «Прозе года» награда досталась Владимиру Шарову за отличный роман «Будьте как дети», а в «Поэзии года»—Евгению Евтушенко за гигантский том избранного).
То есть, как говорится, формально все нормально—и даже небезынтересно: наверняка, скитаясь по ярмарке, можно купить пару-тройку незаурядных книг. Главным образом детских—и здесь наконец присутствуют не только переиздания, но и новые образцы. Издательство «Два жирафа» открыло молодую поэтессу Галину Дядину: «Чтоб на себя не тратить зря полезных слов из словаря, скажу всего лишь о себе два скромных слова: «Ме» и «Бе». По-моему, она не слабее Ренаты Мухи. Живет в Арзамасе. Екатерина Мурашова, чей «Класс коррекции» уже получил два года назад «Заветную мечту», выпустила роман «Гвардия тревоги» (издательство «Самокат»), и эта книга лучше предыдущей: страшней и увлекательней. Есть очень приличные издания сказок, есть старые и новые детские стишки, есть, наконец, шанс, что серьезная проблематика переместится именно в подростковую литературу, найдя в ней прибежище, как когда-то находила в фантастике. Но что будет с этой самой серьезной литературой—честно говоря, не представляю. Она пропала.
Можно, подобно Андрею Немзеру, объяснить это тем, что издательства перестали наконец приурочивать выпуск лучших новинок к сентябрю и марту, благо помимо двух главных выставок появились и летние фестивали в ЦДХ, и ноябрьский non-fiction, и вообще... Но что-то я и в течение последнего года не помню, чтобы радостно вздрагивал от новой книги; а между тем магазинные полки, как и ярмарочные витрины, продолжают ломиться от прекрасно изданных, ярких, броских, дорогостоящих сочинений, которые, если верить рейтингам, отлично раскупаются. Но это сочинения новых жанров, вот в чем дело. Во-первых, всякого рода прагматика: как жениться, как нажиться, как зажиться. Во-вторых, огромное количество конспирологических исторических спекуляций: о том, что мы древнее и лучше всех, о том, что всегда были окружены врагами, о том, что Запад Россию расчленял, Восток теснил, Юг соблазнял, Север обманывал—словом, со всех сторон клин. В-третьих, в России чрезвычайно выросла культура переиздания. Не шучу: переиздаются отличные вещи, вроде сборника статей Льва Тихомирова, представленного на этой же ярмарке. Отлично издаются старые тексты с новым комментарием: помимо упомянутого Зощенко это дневники последнего царя и его жены, изданные «Вагриусом», и новые тома солженицынского 30-томника. То есть освоение старого багажа идет полным ходом—тогда как новые тексты представлены каким-то зияющим отсутствием, слепым пятном: не считать же художественным прорывом переводного Бернара Вебера, который и во Франции-то считается культовым только среди подростков, а на фоне русской и даже советской литературы выглядит ничуть не лучше Коэльо...
В чем дело?
Дело в том, что литература—единственная область искусства, в принципе не поддающаяся декретированию. Как вот, например, кошка—она гуляет сама по себе. Можно приручить архитектуру, кинематограф, даже музыку: помпезные официозные опусы есть даже у Шостаковича. Но литература либо есть, либо... Либо на ее месте появляется такой несъедобный суррогат, что даже колбаса из папье-маше в сравнении с ним—деликатес.
Этим суррогатом завалены все прилавки ММВКЯ: иногда он называется «Я—ведьма», а иногда—«Свадьба от Тины». «Это подиум, детка». «Реванш блондинки». «Моя шокирующая жизнь». «Воры и проститутки». «Худеющая». «Драконы ночи». «Русский мировой порядок». Названия все подлинные, все с этой выставки. Еще? Сколько влезет: «Храм на болоте». «Жена моего любовника». «План Путина—Медведева и национальная безопасность». Роман Тимати «Мавр». «Русская сексуальная революция». «Ярое око». «Рай под сенью сабель». Вы хотите приобрести хоть одну из этих книг, исключая, разумеется, «План Путина—Медведева»?
Общая картина не то чтобы удручала—она даже радует своей предсказуемостью: если бы сегодня меня спросили, какой жанр имеет наилучшие перспективы, я предложил бы начинающему автору написать эротико-конспирологический роман о подиумной поп-звезде, желательно блондинке, спасающей мир от демонов ночи американского происхождения при помощи православного священника, объясняющего ей попутно азы дуумвиратского плана. В большей части политической литературы доминирует слово «суверенитет»—вероятно, книги, в которых будет доминировать слово «геноцид», еще только пишутся. Прежде на сентябрьских выставках не бывало такого засилья политической и просветительской литературы, ориентированной вдобавок исключительно на пропаганду национальных ценностей,—но это, вероятно, потому, что политика как-то уравновешивалась художествами. Сегодня же художества отсутствуют как класс—и не потому, что издатели ленятся, а потому, вероятно, что литература первой реагирует на отсутствие воздуха. В начале и середине тридцатых в России тоже выходило очень много прозы, но читается сегодня в основном то, что тогда не печаталось,—Булгаков, Платонов... А что печаталось—поди вспомни. Литература похожа на сахар и масло из шварцевского диалога: «Удивительно нервные продукты! Как услышат шум боя, так и прячутся». Не то чтобы литература боялась боя—как раз настоящие битвы всегда ее вдохновляют; но литература не живет там, где много врут или боятся признаться себе в каких-то важных вещах. Литература не выживает в условиях сплошного «формата», все особенности которого, вплоть до количества и возраста героев, давно расписаны. Она плохо себя чувствует там, где главные требования предъявляются не к тексту, а к автору. Словом, она немедленно покидает пространство, где открыт секрет успеха. Потому что подлинная литература делается на целине, а не в изъезженной колее. Литература не живет среди трусости, невежества и конформизма—она требует других человеческих качеств. Что ж поделать, если наша действительность требует именно этих.
Мне возразят, что сходную ситуацию переживает весь мир: весь, да не весь. Во всем мире—по крайней мере во всей Европе—книги все-таки пишут о том, что волнует всех, и теми словами, которые понятны большинству. У нас же существует система негласных, не политических, а внутренних запретов на целый ряд вопросов, делающих жизнь человека осмысленной и наполненной: для чего я живу, чего я хочу, во что верю? Все это—из области табу, из «мертвой зоны», говоря по-кинговски: современный российский герой не думает. Он вяло пережевывает мысленки о своих ближайших тратах или отношениях с надоевшей женой, но поднять голову и глянуть вверх не может по самому своему анатомическому устройству. И потому в нынешней российской прозе так бессолнечно, душно и пыльно.
Прямо перед ярмаркой вышел «Сахарный Кремль» Сорокина—бледная вариация на темы «Очереди» и «Нормы» в антураже «Дня опричника», то есть пародия на собственную, когда-то яркую и смешную пародию. Пройдет на ярмарке круглый стол по творчеству Людмилы Петрушевской, но и ее новый сборник «Черная бабочка» представляет собой вариацию на прежние темы, иногда с безбожной эксплуатацией прежних приемов и страшным, гротескным пережимом. Современный писатель обречен повторять себя—ведь читатель настроен на конкретный продукт и не переживет ребрендинга! Колбаса тем и прекрасна, что бесконечна и одинакова на всем протяжении; продукт с другими характеристиками—уже не колбаса...
То, к чему мы пришли, прогнозируемо и естественно, но от этого не легче. На протяжении 15 последних лет мы пытались ликвидировать русское искусство: то безденежьем, то требованием массовости, то зажимами. Надо ли удивляться, что в конце концов Россия на наших глазах осталась без главного своего ресурса? Потому что нефть нефтью, а главным отечественным брендом всегда была пресловутая духовная культура, выглядящая сегодня скучнее, имитационнее и второсортнее, чем когда-либо, на уровне дряхлой и глухой европейской провинции.
Сегодня с этим брендом можно проститься—как, боюсь, и с кинематографом, и с почти всем театром. Самое печальное, что, если так же плохо вести себя с нефтью, кончится и она. Хорошо, что нефть нельзя упрекнуть в неформатности и запретить ей отражать действительность как она есть.
Фото ВАСИЛИЯ МАКСИМОВА