«Пророческое служение, которое почивший нес долгие десятилетия, помогло многим людям обрести путь к подлинной свободе»,—говорится в соболезновании митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла (Гундяева) по случаю кончины Александра Солженицына. Как отмечает самый влиятельный (после Патриарха, разумеется) архиерей России, «Александр Исаевич смело обличал неправду и несправедливость». У церковных людей эти слова ассоциируются со знаменитым Великопостным посланием Солженицына Патриарху Пимену (1972 год), которое вошло во все хрестоматии по новейшей церковной истории: «Какими доводами можно убедить себя, что планомерное разрушение духа и тела Церкви под руководством атеистов есть наилучшее сохранение ее? Сохранение для кого? Ведь уже не для Христа. Сохранение чем? Ложью? Но после лжи—какими руками совершать евхаристию?»
Формальным адресатом главного церковного памфлета Солженицына был третий советский Патриарх Пимен Извеков. Но фактически «пророческое слово» было обращено ко всей иерархии того времени. Писатель сделал лишь одно исключение из ее славных рядов. То был «сосланный в монастырское заточение единственный бесстрашный архиепископ Ермоген Калужский». Между прочим, синодальный суд над Ермогеном вершил тогдашний управляющий делами патриархии митрополит Алексий (Ридигер), в 1990 году ставший последним Патриархом советской эпохи и поныне возглавляющий РПЦ МП…
Александр Исаевич вспоминал, что детство его прошло в церковной обстановке, родители водили его в храм, где будущий классик регулярно исповедовался и причащался. Когда семья Солженицыных переехала в Ростов-на-Дону, юный Александр стал свидетелем тотального уничтожения церковной жизни. Уже в эмиграции он рассказывал, «как вооруженная стража обрывает литургию, проходит в алтарь; как беснуются вокруг пасхальной службы, вырывая свечи и куличи; одноклассники рвут нательный крестик с меня самого; как сбрасывают колокола наземь и долбят храмы на кирпичи». В столице Донского края не осталось ни одного действующего храма. «Это было,—продолжает Солженицын,—через 13 лет после декларации митрополита Сергия, итак, приходится признать, что та декларация не была спасением Церкви, но безоговорочной капитуляцией, облегчающей властям «плавное» глухое уничтожение ее».
По свидетельству хорошо знавшего Солженицына директора библиотеки «Русское зарубежье» Виктора Москвина, писатель никогда не снимал нательный крестик, даже если этого требовало тюремное или лагерное начальство. Много раз знамение Христовой веры пытались сорвать с Солженицына силой, но он не поддавался. На церковном языке это называется «исповедничество», так что впору почитать Солженицына не только как пророка. Правда, есть одна серьезная проблема—особенно если делом займется Синодальная комиссия по канонизации святых.
Дело в том, что Солженицын не был верным и послушным чадом Московской патриархии, напротив—и в советских узилищах, и в эмиграции он был с теми, кого патриархия гнала либо считала «раскольниками». В послании Пимену Солженицын прямо солидаризируется с двумя ссыльными пастырями: «Два честнейших священника, Якунин и Эшлиман, своим жертвенным примером подтверждают, что не угас чистый пламень христианской веры на нашей родине… Каждое слово их было правда, никто из иерархов не взялся их опровергнуть». За границей Солженицын примкнул к Русской зарубежной церкви (РПЦЗ), которую Московская патриархия тогда называла «безблагодатным белоэмигрантским расколом». Писатель обратился с посланием к III Всезарубежному собору 1974 года, в котором сосредоточился на проблеме раскола XVII века. «Русской инквизицией» назвал он «потеснение и разгром устоявшегося древнего благочестия, угнетение и расправу над 12 миллионами наших братьев, единоверцев и соотечественников, жестокие пытки для них, вырывание языков, клещи, дыбы, огонь и смерть, лишение храмов, изгнание за тысячи верст и далеко на чужбину—их, никогда не взбунтовавшихся, никогда не поднявших в ответ оружия, стойких верных древле-православных христиан». В атеистических гонениях на Церковь в ХХ веке писатель видел возмездие за то, что «мы обрекли» староверов на гонения—«и никогда не дрогнули наши сердца раскаянием!». «250 лет было отпущено нам для раскаяния,—продолжал он,—а мы всего только и нашли в своем сердце: простить гонимых, простить им, как мы уничтожали их». Собор проникся словом пророка, признал старые обряды спасительными, а вскоре даже поставил епископа, служащего по старым обрядам, и попросил прощения у старообрядцев.
В Америке писатель всерьез увлекся старой верой. Солженицын ездил из своего «вермонтского затвора» за тысячи километров в «противоположный» американский штат Орегон, где находится самый крупный старообрядческий приход Белокриницкого согласия в США, и молился там. В орегонском приходе сохранилось предание, будто Александра Исаевича приняли в старую веру через миропомазание. Так это или нет, доподлинно неизвестно, но особо тесные отношения со старообрядцами Солженицын сохранил до конца—на даче в Троице-Лыкове его посещали многие староверы. Вот и нынешний глава Русской православной старообрядческой церкви митрополит Корнилий (Титов) в своем соболезновании отметил: «В благодарной памяти старообрядцев Александр Исаевич останется мыслителем, который, как никто до него в русской литературе, указал на церковный раскол как на великую трагедию XVII века».
Солженицын активно подталкивал РПЦЗ к канонизации всего сонма новомучеников и исповедников российских ХХ века, которая наконец состоялась в 1981 году. Он лично предоставил множество документов о мучениках на Собор Зарубежной церкви. Священник Владимир Вигилянский сообщил, что в советские времена писатель «оплачивал экспедиции в Нижегородскую, Тверскую и другие области, где добровольные помощники ходили по селам и деревням и собирали сведения о жертвах террора и о новомучениках». Значительная часть этих сведений попала на Запад в составе «Архива Солженицына», который сумел вывезти из СССР его коллега и друг Генрих Белль. Вернувшись в Россию в 1994-м, Солженицын не примкнул ни к одной церковной общине или юрисдикции. Одно время он дружил с простым и добрым батюшкой, родом из рязанской глубинки, протоиереем Геннадием Огрызковым, настоятелем храма Вознесения Господня на Никитской (Малое Вознесение), напротив Московской консерватории, где учился Солженицын-младший. Но вскоре о. Геннадий умер, и от «институциональной религиозности» писатель отошел. В его новом, троице-лыковском, затворе его изредка посещал священник РПЦЗ, который и причащал писателя. Впрочем, обличать Московскую патриархию в новых исторических условиях Солженицын считал неуместным, а в одном из интервью даже похвалил административные таланты митрополита Кирилла.
Православно-патриотический лагерь считал его «либералом», подозревал «в еврействе», газеты типа «Русского вестника» убеждали читателей, что подлинное отчество писателя—Исаакович. Либеральный же лагерь, к которому принадлежит основная масса церковной интеллигенции, в том числе последователи о. Александра Меня, видел в Солженицыне «империалиста-почвенника» и был возмущен его последней «антисемитской» книгой. Видная представительница этого церковного лагеря так резюмировала рефлексии по поводу Солженицына: «Бог его оставил, вдохновение ушло. Остались незападнические недемократические убеждения, равнодушие к остаткам коммунизма».
Алексий II не отпел Солженицына—для патриархии писатель не стал своим. Да, его нравственный авторитет велик, но в Москве, как и в Вермонте, Солженицын оставался затворником. Он не был «своим» для этого мира, он был пророком, пришедшим из какого-то иного пространства—из той России, которую мы потеряли навсегда, потому что не сумели жить не по лжи.
Фото: ЛЮДМИЛА ЗИНЧЕНКО; ЮРИЙ ФЕКЛИСТОВ/АРХИВ «ОГОНЬКА»