Его зовут Трейси Леттс, и ему 43 года. Драматург и актер, автор пяти пьес. В феврале похоронил отца (тоже актера), в апреле получил Пулитцеровскую премию, а в июне—премию «Тони», высшую театральную награду Америки. Говорит, что, принимая почетную статуэтку, не испытал ничего, кроме отчаяния и злобы от невозможности разделить радость с отцом. Впрочем, все это я узнал значительно позже.
А сначала (еще зимой) труппа знаменитого чикагского театра Steppenwolf привезла в Нью-Йорк свою новую постановку. Три с половиной часа, два антракта, 13 актеров и декорация в форме трехэтажного особняка в разрезе. Семейная драма с битьем посуды, матерью-наркоманкой, тремя сестрами, инцестом и неудавшимся совращением малолетней. Подозрительный винегрет, который одна из газет назвала «О’Нил для бедных».
Знакомые американцы уверяли, что спектакль—событие. Но меня раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, любопытство, с другой—подозрительность. Как всякий порядочный москвич, выросший в эпоху позднего застоя на Эфросе, Любимове и «Ленкоме», я мню себя крутым театралом. Как-никак саму Фаину Раневскую застал на сцене. С Татьяной Пельтцер покупал хлеб в одной булочной. Знаком с несколькими народными артистами (а с парой заслуженных даже очень дружу). Одним словом, некоторые основания для снобизма имеются. Кроме того, хорошо представляю, как работает бродвейская пиаровская машина.
Но вот на прошлой неделе решился. И не один, а с гостившей у меня известной российской актрисой и педагогом (она просила сохранить ее имя в тайне для придания этой колонке загадочности и романтического флера). Перед началом, протискиваясь к своим креслам в четвертом ряду бельэтажа (спектакль идет ежедневно уже полгода, а в зале на тысячу мест нет ни одного свободного), мы долго уславливались, в какое ухо ей лучше нашептывать перевод. Но едва погас свет, я сразу забыл об этой своей обязанности. Действие захватило настолько, что даже когда зал взрывался хохотом (или единым вздохом изумления) и моя спутница настойчивым шепотом умоляла перевести хотя бы последнюю реплику, я отказывался, боясь что-нибудь упустить.
В антрактах скороговоркой прояснял детали (свет оба раза гас раньше, чем я успевал закончить). «Так это были поминки?—уточняла она.—Что-то я скорби не заметила. Его что, не любили?»— «Любили».—«А ахнули в зале из-за чего?»—«Оказалось, что брат и сестра, которые собираются пожениться, не двоюродные, а сводные!»—«Ну и что?»—«Как что?! Инцест!»—«Это я поняла. Но зачем же так ахать...»
И постановка, и актерская игра были действительно феноменальны. Ни капли фальши. Казалось, что подглядываешь за чужой жизнью в замочную скважину. Как в фильмах Альтмана, братьев Коэнов или Вуди Аллена.
Потом по просьбе своей гостьи я еще долго пытался восстановить по памяти диалоги. Но они оказались сродни кружеву—сплетены столь искусно, что любая пропущенная стежка нарушала узор.
— Трейси Леттс,—наконец сжалилась надо мной она.—Ты, пожалуйста, напиши о нем. Надо запомнить имя.