Одно время среди педагогов СССР бытовала теория разбитого кувшина, или сломанной бочки. Смысл в том, что дурной поступок разбивает личность, выламывая в ней своего рода доску, и сколько потом воды ни лей, бочку до краев не наполнишь.
Эта прекрасная теория, к сожалению, ничего не говорила о том, можно ли склеить кувшин или залатать бочку посредством, например, покаяния, но дело не в этом. Ярким сравнением демонстрировалась, пусть и с допущением, связь между моралью и жизнью, потому что дурной поступок—он ведь мог быть и общественным, и политическим, и, как бы теперь сказали, из сферы бизнеса, и мне это кажется важным.
А теперь позвольте совершить прыжок от этих рассуждений в другую плоскость—экономико-медицинскую, а пишу «экономико», поскольку речь пойдет о медицине частной.
В ту пору, когда СССР сгинул в тартарары вместе со всеми своими кувшинами и моралями, я, знаете ли, был большим поклонником частной медицины. Потому как государственной, с ее очередями за талончиками в 6 утра, с ее крашенными в подлый цвет коридорами, один вид которых навевал мысль о скорбности бытия, я (да и вы, полагаю, тоже) был сыт по горло.
Тогда как раз появились первые частные стоматологические кабинеты—в них можно было записаться по телефону, без очередей, там сверлили зубы без боли на явно марсианском оборудовании, и в одном из таких кабинетов мне поставили светоотвердевающую пломбу, не отличимую от зуба,—для меня это было чудом света.
В Петродворце я увидел первую частную клинику—бывшую императорскую, с круглыми углами палат (чтобы не скапливалась пыль), сплошь с ангелами в штате. Да, я очень верил в частную медицину.
Тем более что в издание, где я тогда работал, обильно давала рекламу еще одна частная клиника, назову ее «Беркли»: во главе ее стоял умница-доктор и доктор наук, назову его Михаил Иосифович. Реклама частично оплачивалась по бартеру, и вот мне как-то предложили воспользоваться в пределах 800 долларов услугами клиники. В пересчете на нынешний доллар это тянуло примерно на 3 тысячи. Правда, «Беркли» занималась гинекологией, косметологией, урологией и хирургией—ничто из этого не имело, как мне казалось, ко мне ни малейшего отношения. Однако Михаил Иосифович доступно объяснил, что на всякого мудреца довольно простаты, а еще через пять минут вопросов-ответов о частоте ночного мочеиспускания и прочего, что я, с вашего позволения, опущу (ибо вы, возможно, за чтением этого номера «Огонька» тихо-мирно едите), понял, что обследоваться мне нужно срочно.
Мужчины вообще дико мнительны (нет, правда: мы куда мнительнее женщин, и я видел, как ломались могучие дубы, готовые пойти на медведя с рогатиной, когда у них начинало свербить где-то в боку)—вот у меня тоже вдруг многократно усилились свербения, не говоря уж про криминальные мочеиспускания.
Мне были назначены встречи у андролога и уролога; сделаны УЗИ и еще одна полуприличная процедура, ради которой в частных клиниках выдают одноразовые трусы с разрезом сзади, и когда я встретился с Михаилом Иосифовичем снова, в глазах его были печаль (по поводу моего здоровья) и надежда (на всемогущество клиники). Михаил Иосифович сказал, что у меня определенно проблемы. Есть скрытая инфекция, пожирающая незаметно ту систему, которой всякий мужчина гордится как мужчина. И найти эту инфекцию—наша задача. Мне были назначены анализы: новейшим, радикальным, сверхточным методом ПЦР, с американскими титрами, ловящими мельчайшие следы самых скрытых (и скрытных) инфекций. Правда, это недешево. Я радостно (то есть обреченно) кивнул; в груди (и не только) ныло. Я был, сограждане, очень глуп.
К тому времени я не обратил внимания, например, что УЗИ, которое тогда делали за три копейки в любом подземном переходе (да-да, было такое на рубеже 1990—2000-х!), в клинике «Беркли» стоило многих единиц валюты. Я на многое не обращал внимания, а скоро перестал окончательно, ибо свет в глазах померк. На очередной встрече Михаил Иосифович положил передо мной две бумаги. В одной были результаты анализов, из которых следовало, что я болен болезнями, которыми приличные семейные люди болеть не должны. Второй бумагой был счет за услуги клиники. Я, знаете ли, испытал примерно то, что, должно, испытывает невинный (как ему доселе казалось) человек, которого вдруг хватают в тюрьму. Он сначала лепечет о невиновности (вот и я главе «Беркли» лепетал, что такого не может быть, потому что, знаете, не может быть!), а в ответ слышит нечто циничное (мне Михаил Иосифович рассказал, что у одной вдовы, после смерти мужа жившей одиноко, в преклонных годах много чего интересного нашли. Не сомневаюсь—еще минута и он рассказал бы про девственниц с положительной реакцией Вассермана). А потом я почувствовал—да, могло быть. Непонятно как—но могло. И я виноват. И мир рухнул и прежним не будет. Потому что нужно повторно обследоваться (причем с женой—господи, да как ей объяснить?!) и долго (и дорого, Михаил Иосифович предупредил) лечиться. А из счета следовало, что я, помимо 800 бартерных долларов, уже должен клинике еще 1500 (да-да, это где-то 5500 долларов на сегодняшние).
После этого я со спокойствием покойника воспринял еще одну новость: у меня формируется паховая грыжа и ее нужно срочно оперировать (еще 500 долларов, то есть нынешние 2 тысячи).
Дело прошлое, но я действительно, пусть и на минуту, задумался о петле. И именно в таком малодушном состоянии встретил знакомую, редактировавшую в ту пору справочник, называвшийся, условно, «Лучшие лечебные учреждения двух столиц». И я хуже, чем повесился,—я разрыдался ей в жилетку. В ответ на что она по-ведьмински расхохоталась: «Да тебя элементарно разводят! Ты что, не знаешь, что урология и гинекология—это главные способы разводки дурачков и дур!» Она быстренько ввела меня в суть проблемы (титры для тех же анализов ПЦР у всех одинаковые, с одного склада, названа была даже цена, вовсе не зашкаливающая), а насчет инфекций надо отправиться на улицу Адмирала Макарова в лабораторию НИИ эпидемиологии и микробиологии (никто не делает анализы лучше них), а насчет грыжи—к одному хирургу в «Склиф», лучше него грыжи никто не оперирует.
Надо ли говорить, что лучший специалист по грыжам после минутного ощупывания погнал меня в шею со словами: «Ты мне голову не дури! Оперироваться ему надо! Пшел вон, но через год на всякий случай зайди!»—правда, пятисотрублевую бумажку (тысячную то есть, по нынешним деньгам) взял.
А в лаборатории на Адмирала Макарова повторилась та же сцена, причем за те же примерно деньги, только внесенные в кассу.
И знаете, пресловутое ночное м-м-м… ну, в общем, оно тоже мгновенно как-то успокоилось и не беспокоит до сих пор.
И я вообще бы эту историю с медицинским лохотроном никогда на публике не упоминал, если бы месяц назад не выпала пломба из зуба. Памятую о горьком опыте сдачи анализов за свой счет, я давно перешел на добровольную медицинскую страховку, причем моя страховка включает и стоматологию, так что новую пломбу (светоотвердевающую, какую ж еще?) мне сделали мгновенно, безбольно и бесплатно. Но затем послали к гигиенисту—на удаление зубного камня, потому что, сказали, без этого не дадут гарантию на работу. Удаленный зубной камень вытащил из моего кармана месячную пенсию моей тещи (она, кстати, получает максимально возможную), но после гигиениста меня послали к хирургу—удалять неправильно растущий зуб мудрости (без чего гарантия на пломбу опять же невозможна). А хирург попросил меня выйти из кабинета, пока он будет созваниваться с моей страховой компанией. Когда же разрешил войти, он, отводя глаза, сказал, что страховка удаление не покрывает. Хотя он даже взял грех на душу и соврал, что наблюдается воспаление, а потому удалять зуб надо срочно. Так что, увы, бесплатно не получится, а стоить это будет четыре пенсии тещи. И я вздрогнул, потому что не знал, что зубы удалять, оказывается, стоит дороже, чем протезировать.
Кстати, медицинский центр, в котором это все происходило,—замечательный уютный частный медицинский центр. Там по утрам живая девушка играет на арфе и вообще приятная домашняя атмосфера. И я вполне верю хирургу, что он действительно звонил и бился за мой зуб, но страховая компания действительно ему отказала.
Я ведь сейчас не о ценах—я совершенно ради другого соображения пишу. Вот, понимаете, когда я был глуп и отстаивал частную медицину, мне казалось, что форма собственности—она все определяет. То есть казалось, что все определяет технология. И что достаточно внедрить у нас в России скандинавскую, или французскую, или израильскую, или какую еще модель здравоохранения—и все будет прекрасно.
Не будет.
Потому что если люди теряют совесть, то есть ставят своей задачей не вылечить, а нажиться, то тут можно внедрять любую модель—будет все равно прежнее, хоть и в новой оболочке. Потому что в бочку с выломанной доской воды не налить и разбитый кувшин не склеить.
Вы меня, конечно, простите за немодное слово, но если нет совести, то внедряйте хоть что угодно—хоть единый госэкзамен, хоть нанотехнологию, реформируйте до опупения хоть административную, хоть пенсионную систему—ничего не изменится.
Украдут, продадут, срубят бабки—и все.
А уж здоровье, или знание, или тихая старость, или безопасность страны—это будет, так сказать, побочный продукт, щепки при пилке бюджета, которые кое-как поддерживают огонь в очаге.
Как быть, спрашиваете? И как жить? А так же, как я, полагаю. Поддерживать хорошие отношения с составителями нужных справочников. Держать в записной книжке телефоны хороших хирургов, стоматологов, кардиологов (и, кстати, гинекологов и урологов), а если телефона нужного специалиста в книжке нет, то те специалисты, чьи телефоны есть, вам такой телефон раздобудут. И, помимо денежки в официальную кассу, платить всем этим специалистам гонорар напрямую—как вашу личную оценку их персонального труда.
И только пусть кто-нибудь посмеет эту систему реформировать—перегрызу горло.
Потому что другого способа спасти жизнь, случись и вправду что серьезное, у меня нет.
Иллюстрация KOMISSAR