Последнее громкое убийство в Нью-Йорке произошло на семидесятых улицах Верхнего Истсайда. В частном медицинском офисе среди бела дня зарезали женщину-психотерапевта. Орудием преступления был кованый поварской нож, обнаруженный рядом с телом. По характеру ранений и деформированности лезвия следствие пришло к заключению, что убийца отличался особой свирепостью. Его задержали через три дня. Оказался не маньяк, не живодер, не фанатик. Тихий городской сумасшедший. Жертвы своей не знал, про содеянное не помнил. «Папа,—растерянно сказал он по телефону отцу после ареста,—мне тут говорят, что я убил какую-то женщину...»
Не узнать об этом, живя в Нью-Йорке, было просто невозможно. Не из телевизора, так из газет. Не из газет, так по радио. Не по радио, значит, от знакомых или из случайно подслушанного разговора в метро. Говорили, писали, показывали беспрерывно. И главным был уже даже не сам факт, а детали. Умерла сразу? Не сразу? Сколько крови? Где? Сколько ран? Куда? Мучительно или мгновенно? Казалось, что людям не просто сообщали про смерть, но давали возможность примерить ее на себя, как наряд или очередную новинку «Эппла».
Так здесь принято. Механизм освещения кровавых драм, как и все в Америке, запускается с пол-оборота и отработан до мелочей. Будь то убийство двумя братьями своих родителей (из-за денег), или Джеем Симпсоном—жены и любовника (из ревности), или матерью—своих четверых детей (чтобы изгнать из них дьявола), или студентом—учителей и сокурсников (чтобы доказать свою крутость). С точки зрения рыночной экономики преступление—это тоже товар, и для его продажи требуются вполне определенные навыки и умения.
Российских эмигрантов третьей волны, приехавших из страны, где телевидение не сообщало не то что об убийствах, но порой даже о крупных землетрясениях, моря льющейся с экранов крови шокировали не меньше, чем изобилие в супермаркетах.
Помню свое собственное потрясение (образца 1993 года), когда после нескольких месяцев жизни в Америке вдруг осознал, что выражение «культ насилия и жестокости»—излюбленное клише советской пропаганды, которому мы привычно не верили, оказалось не таким уж и далеким от истины.
Отношение к этому «культу» здесь философское: насилие есть и с этим ничего не поделаешь. Вернее, поделать можно, но в основном постфактум, когда все уже произошло—например, через группы психологической поддержки. Я нашел по меньшей мере 18 разных «горячих линий» (для детей, жен, чернокожих, сексуальных меньшинств), по которым можно звонить, если вы считаете, что вас подвергают жестокому обращению. (Но все-таки не такому, когда уже не позвонишь.)
А, скажем, такая простая превентивная мера, как заперт на владение огнестрельным оружием (который, по мнению многих экспертов, сократил бы случаи, подобные массовому убийству в школе Колумбайн уже хотя бы потому, что затруднил бы открытый доступ к оружию детям), даже не рассматривается. «Запрет»—это уже из области ограничения свобод. Да и лобби у оружейных производителей слишком влиятельное.
И что удивительно: хотя в кино благодаря Голливуду порог терпимости к различного рода зверствам весьма высок, в жизни он, наоборот, как будто все время понижается.
Ограничений на показ фильмов со сценами насилия по телевидению не существует: их можно увидеть по любому каналу и в любом количестве. Хотя в последние годы перед началом на экране стало появляться письменное уведомление о наличии таких сцен. Зато в выпусках новостей показ откровенных жестокостей запрещен, поэтому даже в репортажах с войны вы не увидите ни раненых, ни убитых, ни крови.
С другой стороны, в кино планка дозволенного постоянно повышается, и то, что шокировало в 70-е годы прошлого века, выглядит таким невинным по сравнению с изобретательными ужасами 2000-го.
Хоть это и небольшое утешение, но все же приятно думать, что и сегодняшний кошмар завтра наверняка покажется не таким страшным. Главное, не попасть под горячую руку маньяка и все-таки до завтра дожить.