Попытка описать политическое мироощущение поколения—занятие безнадежное, ведь одни и те же события оказывают противоположный эффект на разных людей. И тот факт, что автор этих строк принадлежит к той же возрастной группе, что и избранный президент России (Дмитрий Медведев старше меня на год), конечно, не дает оснований претендовать на понимание психологии нового руководителя страны.
И все же дух времени отражается в том, что осталось в памяти. А память, в свою очередь, во многом определяет отношение к современным событиям. Что же запомнилось из последних трех десятилетий, а именно столько поколение нового главы Российского государства более или менее осознанно наблюдает за политикой. Мои воспоминания похожи на видеоряд.
Первый кадр. Конец 1970-х, подмосковная дача, мама осторожно поворачивает приемник «ВЭФ-202», надеясь найти ракурс, в котором сквозь противный шум можно расслышать «вражеский» голос. Доносятся отдельные слова: «Московская Хельсинкская группа», «академик Андрей Сахаров»… Заканчивается программа про права человека, начинается следующая—что-то про сельское хозяйство, неурожай в Советском Союзе. Почти ничего не слышно, но интонация тревожная.
Вспышка из более поздних времен: 1984 год, я уже сам ночью путешествую по диапазонам—по Би-би-си, кажется, радиопостановка пьесы Николая Эрдмана «Самоубийца». Реплика Подсекальникова: «Я вашего Маркса читал, и он мне не понравился!»...
И на ту же тему—возвращение с «картошки» в октябре 1987-го. Привычно включаю «голоса»—и теряю дар речи: Би-би-си слышно столь же чисто, как радиостанцию «Юность».
Второй кадр: декабрь 1979-го, у меня грипп, я лежу в постели и смотрю программу «Время». Диктор зачитывает текст о вводе советских войск в Афганистан, звучит словосочетание «интернациональный долг». Друг нашей семьи, ответственный работник идеологической сферы, отводит глаза и вместо объяснения, что произошло, предлагает прочитать официальное сообщение в газете.
Следующие годы—старшие классы, поступление в МГУ ровно тогда, когда там отменяют «бронь» от армии,—проходят под аккомпанемент кошмара родителей, что их чадо отправят в Афган.
Третий кадр: 12 ноября 1982 года, день похорон Брежнева. Занятия отменены, но в школу велено прийти, чтобы скорбеть сообща. В кабинете истории коллективный просмотр трансляции с Красной площади. Я—комсорг класса. Директор школы, слегка выдавив слезу, оставляет нас наедине с телевизором, строго-настрого приказав соблюдать дисциплину. Никто ее, естественно, не соблюдает, в классе шум и гам. Директриса влетает в кабинет как фурия, меня требуют на ковер. Идеологическая диверсия…
Смерть казавшегося вечным генсека открывает череду смен власти, но ощущения грядущих перемен нет. Помню неприятное чувство опасности: кульминация холодной войны, «першинги» и крылатые ракеты в Европе. И стыд: сбитый южнокорейский «боинг», невнятные отрицания советских генералов, потом признание и неубедительные объяснения.
Из гораздо более позднего периода—столь же острое чувство стыда за свою страну: январь 1991-го, штурм телецентра в Вильнюсе. И еще один штрих—военный госпиталь в Одинцове, зима 1985 года. В палате—солдаты со всех концов СССР. Ночной разговор за жизнь заканчивается дракой—парень из Риги сцепился с одногодком из Иванова, который обозвал латышей неблагодарными фашистами.
Четвертый кадр: май 1985-го. Генсек Горбачев на ленинградской набережной разговаривает с народом—невероятно! С этого момента—ощущение ускоряющегося хода истории и—вот теперь—неизбежности перемен. Чувство азарта, желание изменить все и сразу, тем более что власть неожиданно не делает, как обычно, два шага назад после одного вперед, а движется дальше и дальше по пути «размораживания».
Это всеобщее стремление вперед скоро оборачивается против инициатора перемен—Горбачев уже кажется ретроградом. Востребованы радикалы, слом опостылевшей системы привлекает куда больше, чем попытка ее перестроить.
А вот странный «звонок». 1988 год, студенты, отслужившие в армии, борются за право не посещать военную кафедру. Начальство резко против, грозит карами, однако свободолюбивые дембеля добиваются-таки своего. Мы празднуем победу, но за редким исключением (в том числе вашего покорного слуги) остальные протестанты продолжают ходить на «войну». На удивленные вопросы хлопают по плечу: «Ну, старик, погоны не помешают…»
Пятый кадр — первая поездка за границу. На волне «горбимании» меня, студента-германиста с филфака, пригласил в гости встреченный в Москве немец-турист. Первое утро—поход в «сельпо», магазинчик в деревне под Ганновером. Физически не по себе, у меня кружится голова и ноги не идут—от ассортимента, увиденного впервые в жизни…
Шестой кадр — август 1991-го. Железный Феликс на кране, чувство эйфории, мой первый большой журналистский материал (я—сотрудник скандинавской редакции Иновещания)—репортаж о переломных днях в Москве. Перечитывать сейчас невозможно—неужели мы действительно были такими наивными?
Еще одно воспоминание в этой связи—самый первый журналистский материал в моей жизни летом 1988 года: интервью с музыкантом группы «Крематорий»—симпатичным врачом-педиатром, в котором в дневное время было трудно заподозрить заядлого рокера. Будучи неопытным радиожурналистом, я раз тридцать прослушал начало его ответа, чтобы ровно отрезать пленку. Фраза собеседника «Чертовски надоели ложь и двойная мораль» казалась просто слоганом времени. Впрочем, слова «слоган» тогда не было, конечно.
Слово «рынок»—магическая мантра, вот придет он—и все решится. Исчезновение Советского Союза—никакого ощущения «крупнейшей геополитической катастрофы XXI века», даже нет впечатления, что это всерьез, а Украина или Киргизия—это теперь действительно другие страны. Нам просто не до того. Следующие два года, вплоть до расстрела Белого дома, мы не успеваем реагировать на изменения, усталость от фейерверка невероятных событий сочетается со жгучим интересом: чем все закончится?
Возникает дух совсем молодого и удивительно самонадеянного капитализма—мои друзья-приятели устремляются зарабатывать деньги. Помню легкие уколы совести—вот ведь, будь я поактивнее и поинициативнее, мог бы многого добиться. Впрочем, несколькими годами раньше меня посещали те же чувства. Во время службы в армии мои наиболее дальновидные однополчане писали заявления о вступлении в партию—там это было сделать намного легче, чем на гражданке. Я лениво клеймил себя за пассивность—потом, наверное, жалеть буду, хотя пальцем так и не шевельнул.
Партии скоро не стало. Да и из быстро разбогатевших друзей 1990-х далеко не все потом преуспели. Но атмосфера невероятных открывающихся возможностей, как затем для многих и горечь жестокого разочарования в них—пожалуй, одна из отличительных черт эпохи.
Собственно, в это время, наверное, и завершилось формирование ровесников Дмитрия Медведева, они приобрели те качества, которые уже можно считать стабильными. Кто-то нашел себя в новом времени, кто-то так и не смог этого сделать. Но в отличие от более старших поколений, которые могли сетовать на то, что они потеряли в результате перемен, мы еще не успели ничего приобрести.
Наверное, мы представляем собой не потерянное, но уж точно переходное поколение—последнее, воспитанное в СССР, и первое, вступившее в по-настоящему самостоятельную жизнь в новой России. 1980-е и начало 1990-х—время, в котором в равных долях перемешались идеализм и цинизм, надежды и разочарования. Пожалуй, мы получили прививку от наивности любого рода, стали недоверчивыми—слишком много красивого и убедительного звучало с экранов телевизоров и трибун митингов, слишком мало из этого оказалось правдивым и искренним. Почему-то кажется, что из этого поколения не появится человек, способный сформулировать новое политическое видение,—лейтмотивом будет прагматизм и расчетливое использование представляющихся возможностей. Аллергия на пафос—реакция и на советскую, и на постсоветскую ложь любого толка, хоть про- хоть антикоммунистическую.
Наше поколение, наверное, изначально лучше относилось к Западу, чем предыдущее и последующее. Когда росли нынешние 40-летние, в советскую пропаганду не верил уже практически никто, а «голоса из-за бугра» считались чуть ли не единственным источником объективной информации. Правда, с тем же связано и дальнейшее разочарование—Запад оказался в реальности не таким, как представлялось из передач радио «Свобода» или «Немецкая волна». Но все же той антизападной закваски, которую получило поколение, воспитанное в постсоветские годы—время неразберихи и хаоса, которое многие ассоциировали с западным влиянием, у нас нет.
До конца поверить в новую пропаганду, которая весьма эффективно воздействует на более молодых сограждан, те, кто застал советский строй, скорее всего тоже не смогут. Она останется для них игрой, инструментом достижения тех или иных целей, а не путеводной звездой.
На долю поколения Дмитрия Медведева, несмотря на его молодость, выпало достаточно переломных событий и катаклизмов. Поэтому стабильность—это не просто лозунг, это действительно желание обойтись без новых потрясений. В то же время энергия, недореализованная в предшествующий период, может быть направлена в конструктивное русло.
Фото ДМИТРИЯ АСТАХОВА/ИТАР-ТАСС