Первый фильм — это зеркало нации. В нем намечено все, что не лечится. Лучше всякой политинформации он расскажет о судьбах Отечества. Это знак показательный, фирменный, и к нему присмотритесь особенно, ибо первою драмою фильмовой все, что будет потом, обусловлено.
Где садовник, копая напористо, пацаненку кричал: «Ну и гад же ты!» или там, где прибытие поезда, — так и верят в прогресс или в гаджеты. В США начиналось с блокбастера, двухминутного, но тем не менее: с фильма Портера, старого мастера. Тоже поезд, но в нем ограбление. А британская киномеханика (я все данные сверил заранее) начиналась с «Ареста карманника» — там закон торжествует, в Британии. Немцы начали драмою длинною, пантомимой Рейнгардта угрюмою, — но в сравнении с русской картиною это просто бирюльки, я думаю.
Да! О нашем ленивая школьница не напишет доклада, позевывая. Наш дебют — это русская вольница, не какая-то, а понизовая. Над сюжетом другим посмеялся бы, но над этим не надо, пожалуйста: Стенька Разин княжну персиянскую прямо в Волгу бросает безжалостно. Это самая русская фабула — не из Гриффита и не из Казана, и не раз еще в жизни она была нами сыграна так, как показана. Русопяты, евреи и хачики — нам с рожденья такого хотелося: мы бросаем друг друга, как мячики.
Это русский наш спорт, вроде тенниса.
Не один сочинитель воспел его и не раз еще в будущем выберет. В этом виден сюжет «Сорок первого», но не прямо, а как бы навыворот. Сам я с детства об этом корябаю, не сдаваясь тоске и апатии: то мужик расправляется с бабою, то она его кинет опять-таки. Нам всю жизнь не поется, а воется. В этом, впрочем, не вижу плохого я. Наш удел — понизовая вольница.
А над нею — еще поверховая.
Иллюстрация ГЕОРГИЯ МУРЫШКИНА