Мы продали дом в тихой американской провинции и купили квартиру в Чикаго. Это произошло три месяца назад. Дом стоил столько же, сколько и квартира. Поэтому мой долг просто перекочевал из одного банка в другой. Чтобы было понятней москвичу, скажу, что это примерно равносильно перемещению из Мытищ в Измайлово. 16-этажный дом, и на каждом этаже по 16 квартир. Получается (сейчас подсчитаем) 256 квартир.
Когда-то этот дом целиком заселяли пожилые люди, которые продали дома в соседних районах. Старики никуда не спешили, они принимали мудрые решения (дом кооперативный) о мелких косметических ремонтах, копили общественные деньги. И умирали. На их место въезжали другие старики. Дом ветшал, а резервный фонд рос.
Все начало меняться лет пять назад. Район изменился, и в доме появилась молодежь. Два года назад молодые захватили власть, победив на выборах правления. И что тут началось!
Фасад отремонтировали полностью, подземный гараж на днях закончат, а под балконом у меня стоит огромный кран, который закидывает стройматериалы на крышу. В подвесных люльках торчат мексиканцы, которые мешают мне курить на балконе. Резервный фон вычерпан полностью! Но это еще не все — взят заем в банке и усиленно осваивается. Старики в шоке. Ходят слухи, что на первом этаже появится тренажерный зал.
В доме выходят две (!) газеты: официоз (молодежь) и оппозиция (старики). Эти газеты мне подбрасывают под дверь.
«Мы практически закончили ремонт дома, и его рыночная стоимость существенно возросла», — вещает официальная пресса.
«Мы — банкроты», — огрызается газета стариков.
«Слухи о нашей финансовой несостоятельности распускают несколько обиженных жильцов» — это из молодежной газеты.
«Правление кооператива — это тоталитарный режим, агрессивный и попирающий наши права, — возмущаются старики. — Добро пожаловать в ГУЛАГ!»
Кто прав? Кто виноват?
Я — новый жилец в доме. За кого голосовать на выборах правления, вот буквально сейчас? И я иду к Белл. Белл живет напротив. Она — одна из лидеров оппозиции. Ей 94 года. В грудном возрасте ее привезли родители из Берегово, в начале Первой мировой войны. Крепкая старушка крошечного роста и совершенно ясного ума.
— Надо провести наших людей в правление, — громко чеканит Белл, — а председателем изберем Турнера. Он умный, старше меня, и я всегда с ним советуюсь.
Я видел Турнера. Он высоченного роста, и у него белая борода до пояса.
«Стоп! Сколько же лет Турнеру? — думаю я. — Если он старше, чем Белл, то столько, по-моему, люди не живут. Его старший брат был анархистом и стрелял в харьковского градоначальника (поступок актуален, по-моему, и сейчас)».
В коридоре появляется Турнер. Белая борода развевается, движения плавные и неспешные. Он исчезает в проеме лифта.
Вечером представитель молодежи приносит мне документы (экспертиза строительной компании и финансовый отчет), и я решаюсь голосовать за молодежь.
День выборов. В актовом зале устанавливают ящик для голосования. Ящик оклеен розовой бумагой с изображением американских флагов. Ящик символизирует демократию. Рядом — два стола для регистрации (1 — 8-й этажи — первый стол, 9 — 16-й этажи — второй стол). Наблюдатели с двух сторон зорко наблюдают за процессом. Молодежь голосует и уходит, старики голосуют и остаются сидеть в актовом зале. Они никуда не спешат.
Рядом со мной сидит Софа с 14-го этажа. Она громко вспоминает тревожную молодость:
— В 42-м году в Архангельске я познакомилась с британским военно-морским атташе. Высокий, интересный мужчина! Он стал зажимать меня. А я ведь должна была все согласовывать. — Софа указывает пальцем в потолок. — Пошла я в НКВД, к Ване: «Ваня, он хочет секса». А Ваня отвечает: «Дашь — убью. А не дашь, и он уйдет — тем более застрелю». Что же делать?
Голова Софы трясется, бриллиантики в ушах подрагивают.
— Надо дать, но так, чтобы Ваня не узнал, — решает моя жена.
— И такое бывало, — смеется Софа.
Проходит час. Подсчет голосов затягивается. Вот и жена моя ушла.
— Сейчас принесут кофе и печенье, — объявляет председатель ЦИКа, старушка с палочкой и в цветастом платье.
А Софа продолжает, воспоминания будоражат ее:
— Ваня мне велел докладывать обо всех антисоветских настроениях среди англичан. Но таких настроений я не встречала. Все они хотели секса!
Старики вокруг не знают русского языка и не хотят секса. Они воюют с каменным печеньем. Печенье сопротивляется, очень твердое. Прошло уже два часа, а они в дальней комнате все считают голоса. Надо дважды громко прочитать фамилию каждого кандидата и сравнить бюллетени.
В актовом зале тишина. Не спим только мы с Софой. За окнами уже темно. И я начинаю зевать. Я думаю об Архангельске 42-го года, о британских морских офицерах и о конвоях. Там, в прошлом, молодая Софа и Ваня в кабинете. На стене — портрет Сталина, на столе — зеленая лампа и парабеллум. И в нем — пуля для Софы.
— Подсчет голосов закончен, — объявляет председатель.
Так и есть, молодежь победила. Старики застывают на стульях. Они медленно впадают в летаргический сон отчаяния и покорности судьбе. Все! Они приняли это поражение. Они тихо смирились.
И вдруг мне становится отчаянно жаль их. Эти согнутые артритом пальцы с холодным кофе, эти рты с крошками недоеденного печенья, эта печаль за стеклами очков.
— Играй, Софа! Прошу тебя.
Софа идет к пианино и начинает играть. Мир опрокидывается вокруг нас и уходит в прошлое. На Софе теперь платье с плиссированной юбкой и рукавами-фонариками, а букли — а-ля Валентина Серова. На мне — китель британского морского офицера и бокал шампанского в руке.
Старики просыпаются, как дети, под музыку, со счастливыми улыбками.
— Sofiya is playing! Play Sofiya! София играет! Играй, София!
И Софа играет реквием.
Это реквием по ушедшей молодости и по старому правлению кооператива. Это реквием по каравану PQ17.
Иллюстрация АЛЕКСЕЯ БОРИСОВА