Урожая — как на картинах, олицетворяющих триумф плодородия. Все эти груши-сливы-яблоки хочется уже просто струси’ть и тихо закопать.
— Мам, дача будто прощается с тобой, — говорит жена.
Та плачет.
— Устроили мне тут «Вишневый сад», — ворчу я.
Курган груш, высыпанный вечером на кухонный стол, для меня измеряется в килограммах. Для моей тещи — в чем-то совсем другом. В ее взгляде, когда она смотрит на эти груши, — чувства, которые иначе как возвышенным дактилем не выразить. Мечтательность победителя — вот что в этом взгляде.
Банки с заготовленными несколько раньше помидорами и огурцами, с компотами и вареньями растянулись торжественно в ряд как какие-нибудь кубки в квартире легендарного спортсмена. И она чувствует себя если не легендарной, то немного все же спортсменкой. Капитаном команды.
— Будете потом всю зиму на теплой кухоньке варенье уплетать, — говорит она и, кажется, на минуту даже забывает, что это — последний урожай.
«На всю зиму хватит» — мол, все собрали, не поленились, собрали, обработали, закрутили. Вот какие мы — зажиточные, хозяйственные. Автономные. Никто нам не страшен, не нужен.
Есть в этой нашей тяге к зимним запасам и радость, и скрытая под ней настороженность, мрачное ожидание нехорошего: голода, дефолта, революций — да мало ли чего. Научены. Хромосомами помним: припасешь — спасешься. В последнее время не особо трепещем, правду говоря. Стабильность, как никак. Но все равно всегда на старте. Вот в прошлом году в Ростове прошли слухи, что на продовольственных складах заканчивается соль. Соль смели с прилавков за два дня. Продавалась она по цене — стыдно сказать — 50 рэ за пачку. Через пару дней завезли соль в магазины. Дефицита не приключилось. Зато население в очередной раз показало свою боеготовность.
Как тут не любить дачу — клочок натурального хозяйства в неискреннем синтетическом мире; жизнь, которую живешь тет-а-тет с землей. С ней все честно и ясно: ты ей труд — она тебе пищу.
И все же эта нежная страсть к дачному марафону и плодам его мне не то чтобы непонятна — безнадежно чужда. Я гражданин асфальта. Вырос в большом городе, живу в большом городе — правда, в другом.
В столице моего детства — Тбилиси — в нашем большом, расположенном в «тихом центре» дворе рос виноградник. Перебравшиеся из деревень в город семьи выращивали виноград на специально сооруженных металлических арках, вкупе напоминавших непомерно высокие, построенные для каких-нибудь великанов беседки. Чтобы быть хоть чуть-чуть поближе к солнцу, скрытому дворовым колодцем. Винограда, несмотря на все ухищрения, лоза давала совсем немного. Зато труда требовала нешуточного: полить, подрезать, обработать купоросом, от которого весь двор покрывался легким голубоватым налетом. О черном ли дне думали те городские виноградари? Запасались ли на случай какой-нибудь винной катастрофы? Ну уж нет. Горбачевским сухим законом тогда и не пахло. То были совсем другие запасы. Не на черный день, а совсем даже наоборот, на светлый и радостный. Когда в превращенных в винодельни домовых подвалах вызревало вино, мужчины пили его во дворе под треск доминошных костей. Виноделы, выдававшие бутыли по своему усмотрению, под настроение, были хранители праздника. От них зависело, будет ли день обычной, скажем, субботой, растерзанной на тысячи мелких дел, или заструится весельем до самых сумерек.
Варенья-соленья, заполняющие семейные закрома на юге России, сами по себе не несут, конечно, такого заряда праздничной энергии. Но если отнестись к ним как к закуске… Не пробовали, кстати, закусывать грушами, законсервированными с горчицей? М-м-м… Пожалуй, после продажи дачи чего-то нам будет не хватать. Чего-то эдакого… Даже не «купорки» на зиму и не территории для выходного под шашлычок с пивом. Чего-то, что нам с женой, людям неисправимо городским, уже практически невозможно осмыслить, назвать. Что пробегает прозрачной тенью по краешку сознания. (И там еще сразу слова темные, сказочные: «сусеки», «медовуха», «исполать».)
Ну да ладно. Городские тоже чего-то стоят.
— Зачем вообще сейчас продавать, — рассуждаю я, растирая грушевый сок по губам. — Участки семимильными шагами дорожают. Городу расти-то особо некуда, тут лет через десять уже городской район будет. Видите, какие виллы вокруг строят?
Теща моя машет на меня рукой. Куда, мол, тебе понять, умник.
— А кто ухаживать будет? Вы ж не хотите. Высохнет все, погибнет.
— Ну и пусть. Хоть спили все начисто, участок все равно через год примерно на треть подорожает.
Молчит. Будто я ляпнул какую-то пошлость. Погубить такой сад!
— Возможно, они даже советовались — сад и моя теща — по поводу продажи. Принимали совместное решение.
Банки некуда девать. Закрома — теперь они везде, в каждом углу по филиалу закромов — заставлены банками. Пересчитываю ради интереса на деньги: магазинное обошлось бы в четыре-пять тысяч. Лично я предпочел бы отдать больше, лишь бы не спотыкаться о банки. Кошка Дуся — тоже из городских — кажется, со мной согласна: теперь ей негде гонять свою пластмассовую мышку. Она, конечно, измеряет изобилие упаковками «вискаса», которые мы приносим из близлежащего гипермаркета. Я — суммой на моем пластиковом счете.
Но говорить так вслух нельзя. Только не дачникам. Только не осенью. Мы с Дусей мудро молчим.
