Спектакль готовился по все той же, временем и славой проверенной додинской схеме: многотрудное вживание в роль (репетировали даже в мемориале «Освенцим»), «обкатка» в Норильске (по словам одного из кураторов проекта, издателя Ирины Прохоровой, «население Норильска до сих пор состоит из потомков тех, кто сидел, и тех, кто охранял: и для них тема ГУЛАГа актуальна до такой степени, как будто это случилось вчера»). Наконец, спектакль привезли и в Москву.
Многострадальный роман Гроссмана «Жизнь и судьба» преследовали не только политические страсти (в 1961 году рукопись не просто запретили, а арестовали), но и обывательские мифы. В перестроечном 87-м, когда книга вышла, ее суть была истолкована весьма вульгарно и упрощенно — как и любая запрещенная прежде литература, она уютно поместилась на полочке «вся правда о сталинском режиме» и из антисоветских мгновенно превратилась в разряд книг «идеологически верных». Однако любая идеология — либеральная ли, тоталитарная — упрощает, примитивизирует писательские задачи. Парадокс в том, что Гроссман написал роман антисоветский по содержанию, но совершенно советский по форме: различнейшие слои общества (которые показаны с толстовских размахом — фронт, тыл, от вершин Политбюро до окопов Сталинграда) испытывают пробуждение примерно одного и того же чувства; происходит коренной перелом в сознании — люди массово перестают врать себе и другим, перестают бояться правды, причем чем ближе к фронту, тем яснее ее высказывают. Обалдевшего старого большевика Крымова, которого посылают поднимать боевой дух в окопы Сталинграда, бойцы спрашивают: «А как с колхозами будет после войны, товарищ батальонный комиссар? Так же или все-таки чуть полегче?» При этом массовый рост самосознания — что в России случалось крайне редко — совпадает с рассветом подлинного патриотизма.
Заметим: идея Гроссмана совершенно согласуется с мнением современных военных историков — Марка Солонина, других, которые сходятся в мысли, что только в конце 42-го года война превратилась в Отечественную: когда люди на время забыли о зле, причиненном собственной страной, затянули потуже поясок и пошли умирать за родину, а не за Сталина, мстя за погибших родных и близких. Это был акт великой моральной жертвы народа. Гроссман показал разные слои общества в момент их наибольшего морального перелома, когда судьба страны и твоя собственная сливаются в одно.
Понятно, что технически невозможно перенести весь роман на сцену, сохранив его целостность (800 страниц, около трехсот персонажей, десятки линий), но из всех линий романа Додин решил выделить одну — историю жизни гениального математика Виктора Штрума. Формально это справедливо: все герои романа так или иначе связаны с семьей профессора. Но с другой стороны, масштаб трагедии страны, таким образом, оказался сведен к трагедии одной семьи — и оттого, например, Сталинградская битва, которая проходит в романе лейтмотивом, свелась у Додина к каким-то отрывочным появлениям на сцене военных в нелепых полушубках.
В сущности, это единственный упрек спектаклю — остальные его достоинства неоспоримы: яркая, наглядная схожесть Освенцима и ГУЛАГа (даже песню заключенные поют одну и ту же). Эта параллель, проведенная Гроссманом, в 61-м году казалась неслыханным кощунством — Додин в спектакле ее подчеркнул, сделал лейтмотивом. «Вы — наши учителя, мы — ваши ученики», — бросает гестаповец старому коминтерновцу Мостовскому. Однако опять же одним лишь этим тезисом идея романа Гроссмана не исчерпывается: ведь любой хороший писатель, кто бы он ни был по убеждениям, ищет объяснения массовому зверству, жестокости не в политическом устройстве, а глубже, в самой человеческой природе. Ведь любой режим — это люди, миллионы исполнителей: они что же, выходит, не виноваты? Не выходит ли так, что в основе любых злодеяний — фашизма или сталинизма — лежит человеческая природа, чьи худшие проявления тоталитарный режим лишь усиливает? Гроссман — этого почти никто не заметил у нас — видел причины такому поведению в вечном конфликте духовного и материального. Именно обыватель, думающий только о собственном благополучии, и есть опора любых тираний. По воспоминаниям современников, Гроссман просто впадал в бешенство, когда люди при нем начинали вести многочасовые разговоры о качестве пищи, одежды, о квадратных метрах жилплощади: «Ради того ли были принесены миллионы жертв!» — восклицал он.
Додин эту идею в спектакле обозначил выпукло, нарочито грубо: жизни духовной он противопоставил процесс приема пищи. Почти в каждой сцене, пока герои романа воспаряют к вершинам духа, апеллируют к абстрактным ценностям, нравственным категориям, их оппоненты едят. Молча жуют. Работают челюстями. Торопливо ли или с расстановкой, солидно — неважно. Это и есть одна из главных находок спектакля: основной конфликт не между национальностями, народами, странами даже проходит, а между людьми духа и людьми жратвы. Этот рассвет обывательской морали Гроссман предвидел в ХХ веке, но не предвидел ее грандиозной победы в веке ХХI.
Фото МИХАИЛА ГУТЕРМААНА