Ранним августовским утром на аккуратно подстриженной и обычно пустынной в этот час лужайке перед зданием библиотеки бизнес-школы Гарвардского университета, где в погожие дни, развалясь на траве, ланчуют, притворяясь студентами, будущие финансовые воротилы, можно было наблюдать необычную картину. Дюжина напряженных, одетых с иголочки джентльменов (один даже с изящным кожаным портфелем под мышкой), священник в рясе, дама в экстравагантной широкополой шляпе и небольшая толпа пестро одетых зевак стояли, точно завороженные, дружно запрокинув вверх головы. С небес величественно и плавно на них надвигался черный зев 125-пудового колокола, только что снятого с креплений небольшой библиотечной звонницы.
— Wow! — раздалось из толпы типично американское восклицание, выражающее смесь восторга, удивления и одновременно благоговейного трепета.
— Драматизма не хватает, — тут же откликнулся кто-то на чистейшем русском. — Вот если бы он сейчас...
Дальше последовал глагол, лучше всего рифмующийся со словом «улыбнулся».
Совершить вышеозначенное действие у колокола не было ни малейшего шанса, но меня поразила эта разница в восприятии происходящего. Американская непосредственность и наша неизменная кислая мина. Как будто нам каждую неделю приходится наблюдать снятие колоколов и зрелище это настолько наскучило, что хочется уже какого-нибудь разнообразия. Как будто то, что колокол, снятый в начале тридцатых с колокольни Свято-Данилова монастыря, чудом не попавший на переплавку, доставленный морем в Америку, прозвонивший семьдесят с лишним лет в Гарварде и дождавшийся возвращения на свою историческую родину, само по себе еще недостаточно драматичный факт.
Впрочем, что драматичнее, эмиграция колокола или его возвращение, — это еще вопрос. В Америке его, может, и не уважали за древность и былые заслуги, но безмятежное существование в университетских стенах ему было гарантировано на многие десятилетия вперед. В то время как при нашей склонности к крайностям быть уверенным, что через несколько лет его не захотят повторно отправить на переплавку, никак невозможно.
Но колокола, как и люди, родину не выбирают. Американский промышленник и дипломат Чарльз Крейн, выкупивший у советского правительства в общей сложности 18 колоколов, едва ли предполагал, что делает вклад в сохранение российского наследия. Принося их в дар Гарварду, он рассчитывал не более чем на скромное место в анналах университетской истории. Россиянин Виктор Вексельберг, договорившийся об их возвращении в Москву на условиях адекватной замены (новые колокола отлиты и доставлены в Штаты на его деньги), лишил Крейна даже этой малости. Колокол, водруженный на башню библиотеки взамен свято-даниловского, теперь будет называться «вексельберговским». На нем даже есть изображение яйца Фаберже, обвитого декоративным плющом, — прозрачно зашифрованное послание потомкам от владельца бывшей форбсовской коллекции знаменитых яиц на случай, если любовь к крайностям в его Отечестве затеряет в веках его имя.