В прошлом году наша съемочная группа побывала в нижнеломовском интернате для детей-инвалидов — том самом, где учился самый известный дэцэпэшник России Рубен Гонсалес Гальего, автор бестселлера «Белое на черном». Мы провели чудесную неделю с детьми, без устали радовавшими нас, как всякие дети, своей бодростью, непосредственностью и свежестью восприятия. Мы вспоминали о том, что они инвалиды, только когда в запале работы просили болтушку Дашку что-нибудь нам принести, а она вдруг умолкала и вместо ответа растерянно хлопала ресницами, потому что принести это что-то ей было нечем. Или когда говорили оторве Светке: «Пошли!» — а потом, увидев, как она взбирается на свой двухколесный «черный бумер», неловко поправлялись: «Поехали!»
После окончания интерната те, кто поздоровее, продолжат образование в техникуме. Тяжелых, то есть тех, кто нуждается в уходе, сдадут в дома престарелых. Не зная, что делать с этой обузой, государство придумало отправлять инвалидов из детства сразу в старость. Молодость и зрелость для слабых и бедных в обществе социального дарвинизма не предусмотрены.
Гальего написал страшную книгу. Самое душераздирающее место — рассказ о жизни 15-летнего мальчика в доме престарелых:
«Входит нянечка, вносит поднос. Ставит поднос на стол, включает свет. Я вижу источник странного запаха. Это гороховая каша. Зеленый комок, вид которого соответствует запаху. Кроме каши на подносе тарелка борща и кусок хлеба. Ложки нет…
Я пододвигаю к себе тарелку, машинально хлебаю борщ. Дерьмо. Борщ — дерьмо. Каша — дерьмо. Жизнь — дерьмо».
Через 25 лет вместе со Светкой и Дашкой отправляемся в Сердобский дом ветеранов — от Нижнего Ломова до него 3 часа. Девчонки едут на разведку — в следующем году у них выпускной. Былых ужасов там нет — подростки теперь живут в отдельном флигеле, пересекаясь со стариками лишь в коридорах и в столовой. После того как мы поиграли с ребятами в Resident Evil, послушали последний My chemical romance (напоминаю, место действия — дом престарелых!!!) и покурили на балконе (здесь уже можно не «шкериться»), Светка на своем «черном бумере» влетела в очередной двухместный пенальчик, посреди которого сидел в инвалидном кресле тщедушный юноша и смотрел телевизор. «Это Димка Саяпин, он у нас в Нижнем Ломове отличником был, — громко анонсировала Светка. — Как живешь, Димон?» «Ну, могло бы быть и хуже», — после паузы ответил юноша.
Димка запомнился сильнее других. Ребята говорят, что он всегда был очень умный, очень добрый и не очень общительный. Окончив с отличием школу, он хотел продолжить образование, но в Новочеркасском техникуме ему сказали, что 20-летние по возрасту не подходят — как будто Димка виноват в том, что из-за родителей-алкоголиков начал учиться в 11! После отказа Димка еще сильнее замкнулся, сидел целыми днями в своем пенальчике, смотрел телевизор и слушал музыку. Интервью с ним получилось самым пронзительным. Оно достойно того, чтобы привести его здесь с незначительными купюрами:
— Кем ты хочешь стать?
— Мне нравилось право, я, наверно, мог бы стать юристом, но, как говорится, не получилось.
— Но не хочешь же ты сидеть здесь до конца жизни?
— Конечно, нет, но как мне вырваться из этого замкнутого круга? Я не понимаю…
Для того чтобы вырваться отсюда, нужна некая поддержка, что ли... Я думал, государство должно… Раз мы, русские, считаем себя в некотором роде одним из центров мира, то мы должны дать возможность инвалидам проявить себя — не только в Москве, но и в маленьких городках. Только когда каждый человек сможет себя проявить, можно будет сказать, что мы — великая держава.
Очень странно слышать такие слова от маленького человечка, скрючившегося в инвалидном кресле. Тихим печальным голосом в комнатке дома престарелых где-то посреди Пензенской области он выносил государству приговор. Это была первая и последняя публичная обвинительная речь Димки — судьи без мантии, правоведа без будущего.
— Вот сидишь, думаешь: другие люди что-то делают для страны, их жизнь идет, а здесь жизнь стоит на месте, как в замкнутом кругу.
— А ты не чувствуешь, что перестаешь развиваться здесь?
— Когда я получил отказ, я понял, что мои надежды на будущее разбиты, я не смогу быть полезным стране… Ну а здесь… Я даже не знаю, что делаю, чтобы не опуститься. Скажу объективно, ничего. Потому что потерял веру — не в себя, а в государство. Оно не дало мне возможности себя реализовать, ну а раз даже государство не может ничем мне помочь, то я в моем состоянии тем более беспомощен, в определенном смысле…
Самое трогательное — эти интеллигентские словечки: «в некотором роде», «в определенном смысле». Откуда они у мальчика из семьи алкоголиков — загадка. Потом ему принесли суп — тот самый борщ, наверное, он ковырял в нем без аппетита ложкой, и я понял, кого Димка мне до ужаса напоминает: норштейновского Башмачкина, так никогда и недорисованного. Маленький, всеми брошенный человек, который так и не понял, зачем он живет.
В июне мы приехали в Нижний Ломов на выпускной, заодно навестили и Сердобский дом ветеранов. Первым делом я зашел к Димке. В его комнате были другие ребята:
— Вы что, не слышали? Димка Саяпин сошел с ума, еще весной. Сидел такой тихий и вдруг двинулся. Начал разговаривать с телевизором, диски укладывал спать, говорил, чтобы по линолеуму не ходили, потому что ему больно. Он в дурке теперь лежит, недалеко отсюда, в Мокшане. Наверно, его навестить там можно. Хотите, адрес узнаем?
Да нет, не стоит. Теперь уже поздно. В определенном смысле.
Фото: НТВ; ЮРИЙ НОРШТЕЙН