Павел Каплевич — человек, генерирующий идеи. В его оформлении в Москве идет множество театральных постановок, но он уже видит себя не только автором костюмов, но и кинопродюсером.
Часть книг, которые есть у тебя дома, принадлежали деду твоей жены — Владимиру Бонч-Бруевичу. Какие именно?
Многие из них вообще не стоят на полках, а хранятся в ящиках. Это альманахи и историческая литература. В 30-х годах Бонч-Бруевич, а мы живем сейчас на его даче, отошел от политики и стал директором Государственного литературного музея. Кстати, он сыграл тогда большую роль в спасении дневников писателя Михаила Кузмина и имел из-за этого неприятности. У нас хранятся издаваемые им поучительные плакаты, среди которых есть комичные, например изображение замерзающего ямщика и надпись: «Проводите больше времени на чистом воздухе». Что касается моих альбомов, то они собраны в мастерской.
С помощью каких книг ты работал над костюмами для оперы «Борис Годунов» в Большом театре? Говорят, ты сделал 900 костюмов для этой оперы.
Даже больше — к каждой шубе есть кафтан, и кафтан можно рассматривать как самостоятельную одежду… Сначала надо было нащупать идею. Я рисовал, мы ездили с художником-постановщиком этого спектакля Юрием Купером к Сокурову в Италию. Александр Николаевич очень деликатный человек, и он понял, что я где-то не там. Как-то раз мы вылетали в 11 часов, а я проснулся в 7 утра. И как наваждение… Здесь, наверху, я встал, пошел в мастерскую... у меня было две фотографии монахов, я наклеил их на какую-то бумажку, вырезал серединку, потом поставил какую-то пластинку… Это представляло собой нечто не очень понятное, но при наложении на любую фактуру… А у меня еще был альбом по Иоанну Грозному, и я попробовал эту фотографию положить на альбом — получался какой-то абсолютно пронзительный эффект. Сокурову это понравилось… С того момента началась работа настоящая. Когда мы выпускали «Бориса Годунова», я обратил внимание, что Борис Годунов и Босх — это абсолютно одно время. Например, колпачок, который носит юродивый, взят с картин Босха. Для этого был нужен альбом с его репродукциями.
Трудно было перечитывать Пушкина?
Я его не перечитывал, потому что когда-то даже играл Бориса Годунова. Так что я очень в теме. А потом ведь это не совсем «Борис Годунов» Пушкина. Это некая редакция. Я все думал, какая феноменальная сцена с юродивым. Я сына своего иногда прошу петь, и он поет всю сцену. Эта история с мальчиком, может быть, кому-то кажется недостаточно доказательной, а мне очень нравится. Для меня первый раз вот этот смысл «кровавых мальчиков» стал понятен — он умирает и видит своего мальчика. Ведь через две недели после смерти Бориса его сына растерзали.
А какие книги ты читаешь?
У меня есть одна книга, которую я всегда беру с собой за границу, — дневники художника Константина Сомова. Я езжу по миру с этой книгой, как с путеводителем. Мы так проехали всю Францию. Книга Сомова — это одна из самых пронзительных книг, которые я прочел в своей жизни. Мне ее подарила Таня Друбич, и я ей безумно благодарен. Как-то в разговоре Сокуров сказал, что для него люди делятся на два типа — которые могут любить и читать Фолкнера и которые не могут его любить и не читают. Я скорее где-то посредине, читаю Фолкнера, но не настолько его люблю, как Сомова.
Что это за туапсинский альбом «Век ХХ»?
Я родился в Туапсе и 17 лет там прожил. Начиная с мая мы утром уходили на пляж, проводили там время большой компанией и возвращались домой, когда начинало темнеть. Пили очень вкусный сладкий квас, обожали есть сахарную вату. Я любил смотреть на процесс, как она варится. Это просто волшебство. Сейчас в одном спектакле у меня головные уборы сделаны из сахарной ваты.
У тебя все время какие-то литературные идеи в голове…
Сейчас мы готовим грандиозный проект — «Русские любовные треугольники ХХ века», он только что запущен. Для того чтобы остановиться на каких-то героях, мне пришлось перечитать всю литературу. Там будут треугольники: Коллонтай — Раскольников — Дыбенко, Ахматова — Модильяни — Гумилев, Горький — Андреева — Савва Морозов, Блок — Менделе-ева — Белый. Мне очень нравится история Коллонтай и история Ахматовой. Когда начинаешь писать режиссерский сценарий, то там все-все потихоньку меняется и получаются уже никакие не любовные и никакие не треугольники. Какая-то жизненная история. Есть и другой проект, которым я сейчас занимаюсь, — «Медный всадник» — огромный фильм, блокбастер. Кто может написать диалоги в «Медном всаднике», если у Пушкина они не разговаривают?
Сорокин?..
Нет, нет. Не надо Сорокина, это слишком. Сейчас мы едем к Тонино Гуэрра — это великий автор, сценарист, поэт, художник, автор многих сценариев Феллини, Антониони. Я хочу, чтобы он написал. Вообще есть люди — абсолютно как книга, такой кайф. Это Гуэрра, например. Вот Сокуров — тоже абсолютная книга. Он же по первому образованию историк. Он погружен и в историю, и в литературу. Ты с ним разговариваешь и понимаешь, что это целые миры, пласты, и ты должен соответствовать. Ты не можешь быть не на уровне.
Фото АЛЕКСАНДРА ШАТАЛОВА