Примета времени: любой фильм или книгу ждет успех, если суть можно пересказать в одном предложении. Если твой приятель-филолог, кандидат наук на вопрос, о чем новая книга такого-то, начинает мычать: «Понимаешь, старик, там сразу не объяснишь... Там, в общем, речь о сложном внутреннем конфликте…», то даже если я и сам такой же зануда, все равно не буду его дальше слушать — все-все, пока, скучно, душно, мне и без того хватает внутренних конфликтов. Я сам себе — сплошной внутренний конфликт. А если приятель с порога, не здороваясь, выпаливает: «Сорокин написал про Ходора», то сразу понятно: это и есть сенсация сезона, читать нужно немедленно. Срабатывает, конечно, и эффект сбывшихся надежд: ведь Ходор сегодня — одно из главных наших табу, а Сорокин — главный этих табу нарушитель. Они должны были встретиться — и встретились.
В «Капитале», кроме одноименной новой, впервые собраны все пьесы Сорокина — включая и древние, вроде «Землянки»: однако все вместе теперь читается иначе, как единая вещь. И тема «про Ходора» становится лишь затравкой: потому что актуально, да, но предсказуемо. Служащие московского банка ежегодно устраивают обряд «изгнания Ходора», то есть наносят самим себе увечья, порезы на лице - наказывая себя за финансовые махинации. И получают символическое прощение от власти — на год. Шрамов было семь, сейчас банкиру наносят восьмой. Где ставить? Советуются с юристом Мартинсоном. «Меня волнует не столько восьмой, — замечает мудрый юрист, — сколько девятый, десятый и одиннадцатый. И двенадцатый». Понятно, что речь не о шрамах. Любой поймет.
В сборнике, однако, есть вещи и поинтереснее: вдруг понимаешь, что почти все пьесы Сорокина посвящены теории и практике русского разговора в ХХ веке — делового, душевного, всякого. Солженицын, помнится, призывал к сбережению русского языка — вот Сорокин и сберег. Только не язык Пушкина-Фуюшкина, а бытовой разговор русского человека 40-х, 80-х, 90-х, 2000-х — и в этом главное открытие книги.
Самая гениальная вещь, конечно, «Доверие». Обычная производственная пьеса. Герои. Конфликты. Только вот герои несут абсолютную бессмыслицу, архичушь, перемежая профессионализмами и жаргонизмами. «В конце концов, можно и в четвертом дать двенадцать». — «В четвертом у нас коренные. Расклин должен быть не больше двадцати пяти». — «Делали замеры допусков и расклина на северной. Нужно решать в отношении выборки и шатунов». Сорокин первым заметил потрясающее свойство то ли нашего языка, то ли всей системы: русский человек не говорит прямо — и несмотря на это, другой русский человек его всегда понимает. Русский человек говорит Ничто.
Русский так называемый деловой разговор — это, как правило, попытка скрыть отсутствие дела. Все то же самое мы сегодня наблюдаем и в менеджерской среде, и в чиновничьей. Один предлог «по» чего стоит, который употребляют министры: «Говорили по никелю», «вопрос по шахтерам», «по выплатам»… Эта ставшая нормой неграмотность показательна: потому что когда О шахтерах — речь о живых людях. А когда говорят «ПО шахтерам» — на самом деле это значит, что сами шахтеры докладчику по одно место. Русский язык - главный правозащитник в стране, разоблачает любого лжеца.
Второй ключевой момент, подмеченный Сорокиным, — шаблонность, предсказуемость русского так называемого душевного разговора. Герой «Землянки» читает инструкцию по использованию древесины, а слушатели восклицают: «Правильно, давить их, фашистских гадов!» В нашем разговоре не принято слушать другого — да и не нужно: все сказанное известно заранее, традиция важнее, чем смысл. Наш разговор не несет информации — это ритуал или терапевтическое средство, не нуждающееся в смысле. По тому же принципу устроено сегодня все медийное пространство с его сериалами, якобы политическими ток-шоу и FM-радио. Весь этот словоблуд используется не для передачи смыслов, а для заполнения смысловых дыр, пустот, с одной целью — чтобы, не дай бог, не установилась хотя бы на минуту пугающая тишина. Когда практика изнасилования друг друга словами стала нормой жизни, смешные пьесы Сорокина читаешь уже с каким-то содроганием. Дошутились.