Памятник
Мне памятник воздвиг ваятель Опекушин. Власть ни при чем была — народ задумал так. Народный тот порыв был столь единодушен, что слали кто алтын, кто гривну, кто пятак. Упала пелена с меня при общем вздохе — и с этих самых пор, зимою и весной, я памятник себе и памятник эпохе. Сначала я смотрел на монастырь Страстной; потом его снесли (не я тому виною), потом перенесли и статую мою — и шесть десятков лет я простоял спиною к российскому кино, как и сейчас стою… Стою не как герой, трибун или глашатай — как воплощенные достоинство и честь. Сперва мой постамент украсили цитатой неправильной, потом — набили так, как есть… Сперва влюбленные — Андрюши, Саши, Маши — встречались близ меня веселою толпой; повадилось потом ходить движение «Наши» — гламурный контингент, но несколько тупой. Сбирали подписи под грохот барабанов, кричали лозунги и пели в унисон. Потом еще хотел почтить меня Касьянов — но еле убежал, охраною спасен. Давно уже Москва живет и процветает, идет на митинги, свиданья и в кино — на фоне Пушкина. И птичка вылетает. (Я б этих голубей перестрелял давно.)
Ко мне приходит всяк — сие не просто фраза: и просвещенный финн, и дикий сын степей, и гастарбайтеры с Днепра или Кавказа… Мне нечего терять, опричь моих цепей. То солнце надо мной, то звезд горох моченый. Без жалобы приняв великую судьбу, стою среди Москвы, как некий кот ученый, и цепи вкруг меня, как типа на дубу. Но как-то поутру сквозь смутную тревогу я площадь оглядел, как проглядел бы СМИ, — и вижу: цепи нет. Украли цепь, ей-богу! Ведь бронзовая, блин, — они и унесли.
Не то чтоб поворот такой невыносим был — мне даже нравится, что майская Москва сегодня, как всегда, во мне увидит символ свободы от оков, но также воровства. Ты выразилась тут, о лучшая из Родин, с похвальной полнотой. Я посмеялся всласть. Нет у меня цепей — и, значит, я свободен! Но вольность на Руси — предлог, чтоб все раскрасть. Нам нравится вести на кухне разговоры, но нам и невдомек, разэтакая мать, что цепи русские всегда сбивают воры — не чтоб освободить, а чтобы медь продать. Их, верно, сволокут на пункты вторцветмета, удачно избежав погони и облав, — и счастье, что меня, российского поэта, еще не унесли в распил и переплав.
Такое может быть. Ведь дай им только волю — и просвещенное российское ворье плащ с телом разлучит, а тело — с головою и будет до утра орать: «Мое, мое!» Так пилят всякого, кто здесь вошел в анналы. «Отдай, он наш, он наш!» — «Захлопнись, он не твой!» Меня не первый век все делят либералы с патриотически настроенной братвой. От этой нечисти житья уже не стало. И часто снится мне, что через пару лет увидите вы столб пустого пьедестала. А тело унесут делить на вторцветмет.
Противны мне равно и выскочки, и бонзы. Элита мерзостна, а нищета тупа… Отрадно лишь одно: покуда я из бронзы, ко мне не зарастет народная тропа!