Война — это много-много спящих одетыми мужчин. Война — это вечные поблажки витальному человечьему скотству — в сексе, жратухе и уклонизме. Война — это буро и слякотно.
И ни капельки не красиво, добавлял Кассиль.
В новой России война, трижды топнув, обернулась киноконцертом. С «лейкой» и блокнотом, а то и с пулеметом Брянская улица по городу идет. Едут-едут по Берлину наши казаки. Выходила на берег Катюша — но баранку не бросал шофер. После третьей не закусываю.
Поминутно вставляя «ёксель-моксель», колченогие Теркины в пилотках на нос сыплют мелкими коленцами из-под каждого куста — и балагурят, балагурят, балагурят. Пригожие лейтенанты напускают строгости от робости. Связистки со вздернутым носом сестер Арнтгольц не дают им спуску, но внутри млеют. Непременный номер москвички с березкой: «Стою на полустаночке в зеленой плащ-палаточке». Акробатический этюд группы дрессированных диверсантов. Для правды жизни — ария особиста-опричника «Хотят ли русские войны». Блестки салюта: Киев наш.
В Киеве вообще-то убили двести тысяч из четырехсот оставшихся.
Отличный повод для эхма и сударыни-барыни.
Всякая мифология войны знает три стадии осмысления. Начальная — шапкозакидательская. Идет параллельно боевым действиям. У врага рожки, у двух бойцов сошки. «Ночные ведьмы» стреляют глазками, пойманные диверсанты скрипят зубами, всех немцев играют лощеные театральные файты и фогели с усиками. «Нет, — сказали мы фашисту, — не допустит наш народ».
С лагом в 15 лет накатывает пацифистская волна. Ценность каждой оборванной жизни. Хоровод березок. Мать в черном на косогоре. Люди мира, на минуту встаньте. Очень много воды: капели — в котелок, ручьев, уносящих простреленные треугольники, потоков чудесной влаги в иссохшую Одессу, зыбких топей, по которым уходит на ту сторону Иван. Враг философичен и излагает антигуманные теории. Много кукушки, метронома, паровозных гудков, ромашек в чаду пожарищ, вообще интеллигентской образности.
К серебряному юбилею осторожно вступает реализм. Комендатуры, продаттестаты, санпропускники, наркомовские сто грамм, артобстрел — по-настоящему, с трупами. Сплошные аббревиатуры и рытье окопов. Минные поля, солидол, боекомплект, нудное заполнение кипы похоронок. Стыдные радости гуся к столу и пожарных амуров за занавеской. Врага нет, как и в жизни не было — он где-то там, за линией фронта. От героев былых времен не осталось порой имен.
Американцы десятилетиями топтались на стадии первой, а после вдруг разом скакнули в четвертую — технологическую. В этот вязкий чвяк, когда в кого-то рядом входит пуля, свист падающей на тебя бомбы, близкий, но периферийный вой болевого шока, полубезумную суету камеры, клубы пыли, чей-то глаз, бульками выталкиваемая из тела бордовая жидкость. Когда можно наконец сказать: идите вы в жопу со своими песенками и романтикой офицерского долга.
Сделав круг, Россия сегодня вернулась к началу. Все цветно до неприличия. Умирающий Ленинград — сумеречно-синий. Все прочее — иззеленя-салатовое, с кудрями-околышами и голубеньким вестерновским небом. «Какая-то у вас трава уж больно зеленая», — сказала критик Москвина про олеографию «В августе сорок четвертого».
Все по принципу «молодые — молодым». Людей моложе семнадцати и старше двадцати пяти (целевая аудитория кинотеатрального проката) не осталось в природе. Престарелого амбала Аниканова, бывшего председателя колхоза, играет Алексей Кравченко. Матерого волкодава-контрразведчика Таманцева — Владислав Галкин. Командира группы СМЕРШ — вечный юноша Евгений Миронов. От братьев Чадовых с козьей ножкой за ухом и вовсе рябит в глазах.
И все вхолостую.
Зрителю, которому 20, война в целом безразлична, как нам — Гражданская: воевали его родственники четвертой ступени — прадеды, которых он в силу среднерусской продолжительности жизни знать не знает и знать не может. Зато пропагандисты помнят старую и десятилетиями работавшую пластинку: патриотизм — Вечный огонь — памяти павших будем достойны. Как сказано у Быкова в вещем «ЖД»: «Они помнят, что во время войны у них что-то получалось. Ну и подумали, что теперь опять получится». В мифологии сильного, централизованного, состоявшегося государства война — это всегда хорошо. Любовь, крепнущая от разлуки. Подвиги. Красивая форма. Все поют. В конце циферкой — количество потерь, которых так много, что, в общем, и не пробирает.
Циферки такие. Россия в войну потеряла 10 с половиной миллиона одних только солдат и офицеров. Невозвратно. Немцы за шесть лет своей войны на всех фронтах, считая французский, англо-американский и югославский, остались без трех с половиной миллиона бойцов. За каждого немца мы отдавали четырех своих.
Хуже Россия воевала только в финскую: там соотношение потерь было один к пяти.
А теперь все в круг.
Попляшем.
Играй, тальянка, славу русскому оружию.