Дневник пленника талибов

«Я видел, как перерезали горло моему водителю. В последний день на прощание они сказали мне: «Увидимся в раю»

ЛАШКАРГАХ

«Через два часа готовься». Командир, как они его называют, сегодня все так же весел и даже ироничен. Войдя в глинобитную комнату, где мы спим с ночи на воскресенье, он, изображая жестами взлетающий самолет, объявляет: «Ты свободен, улетаешь». Я ошеломлен. По отрывкам фраз, которыми обмениваются между собой на пушту стражники, охраняющие нашу камеру снаружи, я уже как-то понял, что дело действительно идет к развязке и что я в одном шаге от свободы. Встав на ноги, которые вот уже 15 дней опутаны цепями, я внимательно вглядываюсь в лицо командира, боясь испытать очередное разочарование, ибо я уже ни во что здесь не верю. Он жмет мне руку и улыбается своим белозубым ртом, окаймленным тонкой черной бородой. «Sure?» — спрашиваю я. «Sure», — смеясь, уверенно отвечает он. Я чуть не подпрыгиваю от радости, пытаюсь сдвинуться с места, но цепи не дают мне сделать шаг длиннее 10 сантиметров.

В комнату входят шесть охранников: они радуются, улыбаются, жмут мне руки, хлопают по плечам. Они просят прощения и начинают возиться с замками на наших цепях. Ключи от этих замков были потеряны ими в пустыне. Сначала они берутся за замок моего афганского переводчика Аджмала: теперь он тоже свободен и отправляется домой.

Он выглядит совершенно изможденным. Слишком много разочарований мы пережили за эти дни, слишком много раз я в приступах бессилия и отчаяния изливал на него свои упреки, говорил, что это во многом была его вина. Я хотел, чтобы он как-то реагировал на мои слова, чтобы перестал, наконец, изображать из себя жертву, притворяться больным и обиженным. Мы имели дело с людьми сильными и решительными и потому нечего было обижаться: нас просто продали. Один его «источник» пообещал интервью с одним из лидеров талибов. Но ничего не вышло. Нас попросту продали как шпионов главарю одной из двух группировок, на которые сегодня разбито движение «Талибан». По крайней мере, сейчас я понимаю это именно так. Быть может, когда-нибудь мы узнаем обо всем этом подробней.

ПЫТКА

Это было не похищение, а просто натуральная пытка. Психологическая, физическая, ментальная, религиозная, экзистенциальная. Пятнадцать дней, которые состарили меня на пятнадцать лет — и снаружи и внутри.

Они заставляют меня переодеться в их местную одежду. Моя одежда, тоже местная, которую я носил две недели, сейчас вся в крови. Они постирали ее, но отмыть кровь до конца не удалось. Талибы боятся потерять лицо. Они хотят, чтобы мир думал, что они хорошо относятся к своим пленникам.

Я принимаю душ — впервые за две недели. Это бодрит, но я все никак не могу прийти в себя. Мне мерещатся еще какие-нибудь подвохи и ловушки. Я прошу подтверждения у одного парня, который подрабатывает у талибов журналистом. Он кивает головой, говорит, что нас действительно освобождают, что он уверен в этом на сто процентов.

ПОГОВОРИМ КАК МУЖЧИНЫ

Я молюсь, молюсь уже в который раз, обращаюсь к тому Богу, с которым я всегда общался, спрашиваю его, удастся ли мне выжить. В конце концов я решаю спровоцировать командира: «Давай поговорим как мужчины. Там, в пустыне, перед тем как отрезать голову тому бедолаге, ты меня приговорил. А теперь ты меня освобождаешь. Так кто же я, по-твоему, журналист или шпион?» Он пристально смотрит на меня. Теперь уже он не улыбается. «Журналист, — отвечает он. — No problem, ты свободен».

Меня сажают в старую «Тойоту Короллу» без номеров. На заднем сиденье с боков меня подпирают двое парней, вооруженных автоматами Калашникова. Спереди, за рулем, сидит командир, а рядом с ним Малаус — местный религиозный авторитет, который в последние дни руководил нашим содержанием в камере. За нами едет пикап, полный вооруженных парней, некоторые из которых держат свои противотанковые гранатометы на взводе. Я пытаюсь понять, как именно будет проходить наше освобождение. Нас с Аджмалом разделили, и теперь вместо переводчика у меня только тот начинающий журналист. Он непрерывно снимает то, как нас освобождают, весь этот кортеж легковых и грузовых машин.

Мы едем по разбитой дороге вдоль канала, ведущего от реки Гильменд, которым орошаются плантации мака. Сейчас они все в цвету. Эти маки похожи на дикий цикорий, и их тут выращивают все. По дороге к месту обмена Малаус объясняет мне, что Гильменд — самая богатая провинция всего Афганистана. Опий нужен вам, говорит он, вы сами у нас его просите, мы его не используем, а только продаем.

Мне опять надевают цепи на руки, и меня вновь охватывает тревога. Ничего не кончилось, повторяю я себе, не надо иллюзий, но теперь мне не хочется снова думать о том, что придется умирать. Я пытаюсь отвлечься, шучу, надеваю на себя чалму, перебрасываюсь со спутниками парой слов на пушту, которые я выучил за эти две недели. Но они снова суровы и неразговорчивы. Кивком головы они приказывают мне оставаться в машине, а сами выходят и прячутся за деревьями. Здесь сейчас вся верхушка этой группы.

ОБМЕН

Обмен происходит у реки. Меня ведут к тому месту, где они убили водителя. Я улыбаюсь, спрашиваю, не шутка ли все это. Они заверяют меня, что все в порядке, но я продолжаю дрожать, и волнение просто рвется из меня наружу. Подъезжают еще какие-то грузовики, пикапы, легковые машины. Во всех машинах сидят вооруженные люди в чалмах и кефиях. Они кричат и потрясают своими автоматами. Командир со своим спутниковым телефоном и наушником, которые придают ему начальственный вид, выкрикивает короткие приказы.

На другой стороне реки я вижу несколько десятков человек. Наверное, это афганские солдаты и полицейские. Только бы не началась перестрелка! Но ничего такого не происходит. По реке вдоль протянутой веревки переправляют лодку. На той стороне я вижу также вождей племен, которые выступают гарантами безопасности. Но подробностей я не знаю: я был оторван от мира две недели и потому мне неизвестно, кто и о чем договаривался. Мы выбираемся на тот берег, где меня мягко подхватывают и ведут к машинам. А тем временем талибов охватывает радость: они выходят из машин, обнимаются, палят из всех видов автоматического оружия. Журналист продолжает снимать все это на камеру. Наконец-то с меня снимают цепи, от которых мои запястья уже снова стали кровоточить. Меня встречает представитель Emergency, все хотят меня сфотографировать. Я сильно взволнован, счастлив, но все еще дрожу, ожидая еще одного разочарования. Я уже никому не доверяю.

Мы садимся в машину, но страх не покидает меня. Посредник, который приехал за мной, пытается меня успокоить. Ты спасен, говорит он, и теперь можешь чувствовать себя как в Италии, в Риме. Закутавшись в покрывало, которое теперь является частью моей одежды, сажусь на сиденье скрестив ноги. Теперь уже это стало моей привычкой. Свернувшись этаким «мешком», я закуриваю сигарету и нервно курю. Глядя на открывающуюся перед нами пустыню, чувствую, что мне не хватает воздуха, и непрерывно открываю и закрываю окно машины. Верблюды, ослы, яркие краски, закат солнца, молитва, которую читают, повернувшись в сторону Мекки. Я смотрю направо и чувствую, как мое сердце начинает учащенно биться. Талибы захватили меня здесь. Это то самое место. Я в этом уверен. На глаза наворачиваются слезы, они окропляют мое запыленное лицо и длинную бороду.

ЗАХВАТ

Меня захватили здесь, в километре от центра Лашкаргаха. Я решил поехать на юг, в Кандагар, а потом в Лашкаргах. Потому что эта территория находится под контролем движения «Талибан» и здесь можно потрогать собственными руками ту реальность, о которой рассказывают другие. Это всегда было моим методом работы. И я делал так десятки и десятки раз. В Ираке, в Сомали, в Палестине.

Мой афганский коллега говорит, что все готово, что интервью с одним из полевых командиров назначено на 11. Мы выезжаем с водителем из Лашкаргаха, а через километр подсаживаем к себе какого-то парня. Традиционный местный платок закрывает его лицо по самые глаза. Я здороваюсь с ним, но он не отвечает, а только указывает дорогу. Мы проезжаем примерно с километр, пересекаем ирригационные каналы и останавливаемся. Со стороны холмов появляются три черных мотоцикла. На мотоциклах сидят три вооруженных человека, одетые как талибы — в черные чалмы и темно-серые костюмы. Они преграждают дорогу и грозно смотрят на нас, затем приказывают моим товарищам выйти из машины и связывают им руки за спиной. Открывают заднюю дверь машины — там, где сижу я, и осматривают меня, сдвинув чалму, прикрывающую часть лица. Высаживают меня из машины и забирают все, что есть, — деньги, паспорт, документы, компьютер, часы, телефоны. Я недоумеваю, пытаюсь понять происходящее, надеюсь, что речь идет лишь о каком-то недоразумении. У нас же здесь назначено интервью, все оговорено. Они направляют на нас стволы автоматов, связывают руки мне тоже и завязывают глаза повязкой. Я пытаюсь снять ее, но меня останавливают ударом приклада в спину. Упав на колени, я поднимаю вверх руки, сдаюсь. В этот момент меня настигает второй удар прикладом калашникова по голове. Кровь струится по лицу, пропитывает повязку на глазах. Мне надевают на голову черный колпак и усаживают на заднее сиденье мотоцикла.

ДОПРОС

Вместе с моими провожатыми я оказываюсь в какой-то глинобитной хижине. Перед нами человек десять талибов: «Вы арестованы». Незаконное проникновение на территорию «Талибана». Они должны проверить, кто мы такие. Если обнаружится, что мы шпионы, они убьют нас, если мы журналисты, то можем понадобиться им для обмена пленных. Они снова связывают меня, заломив руки за спину, и куда-то волокут так, что я теряю обувь. Мне страшно, я представляю, что меня могут убить и засунуть в какую-нибудь дыру. Меня впихивают в багажник какой-то машины. Надо успокоиться. Я начинаю вспоминать что-то из йоги, которой я никогда не занимался, но много читал о ней. В конце концов мне удается утихомирить нервы. Мы останавливаемся где-то в пустыне, меня и моих товарищей пересаживают в «Лендкрузер», полный вооруженных людей. Часа четыре мы едем по ночной пустыни куда-то на юг. Наконец мы приезжаем в какую-то деревню, и нас помещают в глинобитный сарай, запирают на замок. Я заворачиваюсь в покрывало, которое теперь будет со мной повсюду. После первой утренней молитвы мы вновь отправляемся в путь, снова на юг, вновь через какие-то пустыни и горы. Подъехав к одиноко стоящему строению, мы останавливаемся, и нас, связав цепями по рукам и ногам, вновь запирают в нем на ночь. Ночь проходит на полу, среди блох.

На следующий день похитители скрепляют наши цепи навесными замками. Они также приносят нам еду, покрывала и даже сигареты. В этой дыре мы проводим еще два дня, спя на полу, положив под голову кирпич. Блохи просто пожирают нас. На теле образуется корка грязи, но я пытаюсь мыться — хотя бы той водой, что нам приносят для питья.

Иногда они заходят проведать нас и говорят с нами обо всем. Аджмал предупреждает меня, что они пытаются получить какую-то информацию, говорит, что я должен следить за своими словами. Я пытаюсь сдерживаться: моя единственная цель — доказать, что я не шпион.

Они говорят с нами, уже не скрывая своих лиц, и даже называют свои имена. Они объясняют, что это джихад, что они сражаются за торжество ислама. Что только эта их религия может управлять человеком.

Еду мне всегда приносят на отдельной тарелке. Я думал сначала, что это знак некоего уважения. Но Аджмал дал мне понять, что на самом деле так они отделяют себя от неверного, чтобы не вступать с ним ни в какой физический контакт. Я засыпаю только к 10 утра.

ПОБОИ

Внезапно я просыпаюсь. Водителя привели к нам в сарай, он горько плачет. Я не понимаю, что произошло. Он шепчет мне: «Скажи им, что ты платил мне 50 долларов в день». Меня поднимают, связывают руки за спиной и ведут в другое помещение. Меня начинает допрашивать один из главарей: сколько у меня было денег, что у меня в компьютере. Я отвечаю. Они заставляют меня лечь на пол и начинают колотить резиновыми дубинками. Десять ударов и — «Аллах акбар!» «Баста! Хватит!» — кричу я. Один из этих людей, показав жестом, что мне перережут горло, дает команду прекратить. Они дружно смеются. Я пытаюсь понять, что меня ждет. Они, очевидно, уже поняли, кто я и на какую газету работаю, но ничего мне не объясняют. Потом нас снова везут куда-то в пустыню, и три дня мы проводим в загоне для скота.

Меня хочет видеть их командир. Встреча с ним происходит в доме, когда-то принадлежавшем крестьянам. Он разговаривает со мной, разглядывает меня, внимательно слушает мои ответы. Я прошу его снять мне цепи с рук. Нельзя, отвечает он, таковы их правила.

ПРАВИЛА

Эти правила я заучил на собственной шкуре. Мне нужно следить за каждым движением, чтобы не оскорбить их религиозные чувства. Я должен пользоваться только своей емкостью для воды, ни в коем случае не смешивать свою пищу с пищей других. Постепенно я привыкаю сидеть на опутанных цепями ногах. Но больше всего мне досаждают цепи, которые сковывают запястья.

Я постоянно думаю — о родителях, о жене, о детях. Надеюсь, что ситуация может как-то разрешиться, что правительство Италии не оставит меня здесь. Но надежды постепенно улетучиваются. Дни проходят.

Иногда мне доводится присутствовать при вооруженных стычках, в которые ввязывается эта группа. В этих случаях, бешено отстреливаясь из калашниковых, они волокут меня за собой, связанного, прикрывая своими телами. В перерывах между боями эти 24 — 25-летние парни спрашивают меня, что я о них напишу, что я думаю о джихаде. Если я погибну, говорят они, мы увидимся с ними в раю. По их словам, мне следует стать мусульманином, потому что только так я смогу спасти свою душу. Когда они видят, как я молюсь, они таращат на меня глаза. Я стараюсь не креститься, но пять раз в день, как это делают они, я падаю на колени и молю Бога, нашего Бога, спасти меня.

Мы возвращаемся на север. В одном доме вновь происходит встреча с командиром. Я спрашиваю у него, какие новости. Он говорит, что пока ничего не ясно.

КАЗНЬ

Мы вновь на территории, контролируемой талибами. Вокруг простираются бесконечные поля цветущего опиумного мака. Через две недели эти плотные бутоны будут надрезаны специальными ножами. Из них будет вытекать опий, который потом превращают в героин.

Нас привозят в еще один дом, уже тринадцатый по счету. Теперь нами занимается Малаус. Журналист талибов говорит, что надо снять нас на видео, чтобы надавить на правительство. Нас ведут к берегу реки, приходит командир. Нам закрывают лица, связывают руки за спиной, заставляют сесть на колени.

Мне все же удается подсмотреть за происходящим. Я не могу не смотреть. Но то, что я вижу, приводит меня в ужас. Водителя мы не видели вот уже два дня — его держали отдельно. И вот его приводят, ставят в центр. Командир объявляет смертный приговор. Во имя ислама. Мы шпионы, говорит он, и должны умереть. Аджмал плачет, я не понимаю, что они говорят, и прошу его перевести. Он, рыдая, отвечает: «Они нас убьют». Приподнявшись на коленях, я вижу, как четыре человека прижимают водителя лицом к песку и перерезают ему горло. Но этого им кажется мало, и они отрезают ему голову. При этом он не успевает даже издать предсмертный хрип. Они вытирают нож о его одежду, приставляют голову к телу, несут его к реке и бросают в воду. Охваченный ужасом, я жду своей участи, мои ноги становятся ватными, и я уже вижу себя с перерезанным горлом, вижу, как кровь хлещет на песок из всех артерий, вижу, как мое тело уносит река. Но ничего такого не происходит: нас снова сажают в джип и везут в очередную тюрьму, расположенную посреди маковых плантаций.

В расположенном рядом амбаре хранятся сотни килограммов опия, готового к продаже. Мы дышим этим пропитанным наркотиками воздухом, и я просыпаюсь все время с замутненным сознанием. Мы проводим в этом месте два дня. За это время мы записываем семь видео, в которых я выступлю с отчаянными обращениями и призывами ко всем. К нашему главному редактору, к Д’Алеме, к Проди, к коллегам, друзьям и всем, кого я помнил. Позже я узнаю, что они отправили их не все. Они хотели оставить их на тот случай, если надо будет оказать дополнительное давление на правительство.

Теперь я замечаю, что вся эта игра стала гораздо тоньше, что приказы теперь приходят из Пакистана и из других мест. Теперь командир явно не сам принимает решения. Нас везут в очередную тюрьму, последнюю. Видны какие-то перемены, видно, что невозможное становится возможным.

Потом вдруг опять начинаются какие-то задержки, которые, как объясняют, вызваны сопротивлением правительств международной коалиции. Малаус врывается в нашу камеру и объявляет, что, если ничего не решится, завтра нас убьют. Мною вновь овладевает тревога, я не могу ни есть, ни спать.

РАЙ

Они начинают обучать меня Корану. Командир дарит мне магнитофон, где Коран записан на английском языке.

На самом деле они отобрали у меня все, включая мое обручальное кольцо. Они увидели его у меня на пальце только через десять дней после захвата и, несмотря на мои робкие протесты, сняли его с руки.

Я борюсь с собой, пытаюсь отбиться от захлестнувшей меня волны тревоги, прошу дать мне апельсинов и лекарств, потому что без этого больше не выдержу. Мне нужно размяться, пройтись, но цепи на моих лодыжках и запястьях не дают мне двигаться.

И вот наступает последний день. Я думал, что все будет по-прежнему — лишь череда надежд и разочарований. Нет, на этот раз все правда. Меня освобождают. По радио, случайно, я услышал на английском языке, что об этом объявили сами талибы. Командир, как-то одновременно фальшиво и чистосердечно, обнимает меня. Я говорю ему, что он победил. Перед тем как отпустить меня, он на чистом английском шепчет мне на ухо: «Иншалла, все в руках божьих, увидимся в раю». Я обернулся, но он уже скрылся среди людей, паливших от радости в воздух из своих автоматов.

_{*Специальный корреспондент итальянской «Репубблики» был освобожден из плена в начале минувшей недели. В прошлом номере «Огонек» писал о начале этой трагедии.}

_{Фото: HO NEW/REUTERS; CHRIS HECGRN/REUTERS}