Мы встретились с сэром Томом за кулисами Российского академического молодежного театра, в небольшой каморке, окутанной клубами дыма: Стоппард много и с удовольствием курит. Живой классик выглядел здесь вполне органично, уютно и как-то очень по-русски, что, впрочем, не удивительно — в последнее время он у нас частый гость. Сэр Том приезжал, когда в РАМТе ставили его трилогию «Берег Утопии» о русских революционерах XIX века, он приезжал, когда это произведение вышло отдельной книгой, общался со студентами и даже подметал территорию рядом с памятником Герцену и Огареву — героям «Берега Утопии».
Сэр Том, в вашем фильме «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» герои — игрушки в руках судьбы. Они изо всех сил пытаются остаться в живых и все равно погибают. Вы фаталист?
Я думаю, что жить надо так, как будто все зависит только от тебя. Причем даже если это всего лишь иллюзия.
Однако этот фильм не про меня — он про них. И это абсолютно искусственная конструкция, в которой действуют герои Шекспира. Так что, погибая, они как бы снова возрождаются.
А как насчет истории, ведь человек часто бывает игрушкой в ее руках. Вспомните Октябрьскую революцию в России, которую во многом подготовили герои вашего «Берега Утопии»: Герцен, Огарев, Бакунин... Ее можно было избежать?
Однажды китайского лидера Чжоу Эньлая спросили, что он думает о последствиях французской революции. «Еще слишком рано, чтобы судить», - ответил он.
Если рассуждать логически, революция случается только тогда, когда есть против чего восставать. Теоретически ваша страна могла постепенно прийти к некой форме социальной демократии. Однако на практике это не получилось.
Каждая страна проживает свою историю, более того, каждая страна — жертва своей истории. История России — это история деспотов, и я не вижу смысла рассуждать о том, что было бы, если бы…
Но в России всегда так: чем больше давит власть, тем сильнее сопротивляется народ.
Так происходит во всем мире. Я бы не сказал, что это исключительно русская черта. Как и то, что коммунизм принес России столько крови и страданий, никак не связано с русскостью.
Страдания всегда есть там, где есть диктатура. Диктатура большевиков была лишь одной из форм, этакой русской версией. Но в то же время подобные диктатуры были, к примеру, в Южной Америке.
Менталитет нации, конечно, существует. Но я не думаю, что он сформирован на генетическом уровне. Это исторически сложившееся явление, результат стечения обстоятельств.
Говорят, что в зависимости от менталитета в одной стране может быть демократия, а в другой — не может…
Ну, разве что в отдельно взятый исторический момент. Но опять же менталитет я понимаю, как историческое явление, а не как генетическое.
А почему Тургенев в вашей пьесе говорит, что Россия не может ничего дать миру?
Во времена Тургенева это была распространенная точка зрения. Они слишком много ждали от Запада и испытывали комплексы по отношению к собственной стране. Думаю, перед смертью Тургенев начал понимать, что Запад не так уж хорош, а Россия не так уж плоха. Сейчас, в 2007 году, такого вопроса и быть не может.
Если бы международная выставка, описанная в пьесе, состоялась столетием позже, Тургенев уже не смог бы сказать, что России нечего показывать. На вашем стенде был бы, по крайней мере, автомат Калашникова.
Вы живете в свободной стране?
Это вопрос, на который не ответить сразу. Свобода — не абсолют. И конечно, в сравнении со многими другими странами Великобритания — свободная страна. Но если сравнить ее с Великобританий сто лет назад, то наша страна уже не так свободна, как раньше. Да, у нас нет цензуры — это важный индикатор свободы. Но у капитализма есть свои способы контроля за информацией, своеобразная тайная цензура. Так что, возможно, мы не так уж свободны, как нам кажется. Избавиться от официального контроля — это еще не гарантия свободы слова.
Мир отказывается от свободы ради безопасности?
Да, именно поэтому я и говорю, что Великобритания уже не так свободна, как раньше. Люди заключили своеобразную сделку с необходимостью, но правительства используют эту ситуацию в своих целях. Я думаю, что власть прежде всего любит власть и эксплуатирует страх перед терроризмом, чтобы еще жестче регулировать жизнь обычных людей — жестче необходимого.
А свобода в искусстве — она все еще есть? Многие сегодня кивают на Голливуд, чьи примитивные стандарты порабощают мир…
Ну, Голливуд, или американская киноиндустрия, неоднороден — там производятся и серьезные кинокартины для интеллектуалов…
По экономическим причинам массовая культура действительно становится дешевле и распространяется все шире. Но это тот самый выбор между свободой и контролем. Каждый человек, с одной стороны, хотел бы быть диктатором, определять, что хорошо, а что нет, но с другой — подобная власть должна быть ограничена. Вопрос — где провести эту разграничительную линию.
Я написал пьесу о Чехословакии и коммунизме. Один из ее героев рассказывает о Советской России, где хорошую литературу издавали огромными тиражами. Эти тиражи раскупались за один день. Другой ему отвечает: «Если бы там можно было свободно купить порнографию, хорошую литературу покупали бы так же, как на Западе».
В этом смысле с Восточной Европой произошла великая трагедия. Там еще не успели нарадоваться свободе и демократии, как тут же столкнулись с другими, менее приятными сторонами Запада — прекрасного, демократического, капиталистического Запада.
Свобода зарабатывать деньги развращает культуру. И это непреодолимое препятствие между свободой и качеством жизни, свободой и духовностью…
Насколько искусство сегодня способно влиять на мир, на людей?
Я не знаю, происходит ли это на самом деле, но думаю, что да — способно. Тут важно разделять журналистику и искусство. Телевидение, документальные фильмы, газетные статьи, да и те же самые пьесы влияют на решение различных социальных проблем, заставляют людей думать об этих проблемах снова и снова, возможно, даже менять законы. Но искусство в целом — материя гораздо более тонкая. Дело не в конкретном фильме, поднимающем конкретную проблему, например, о том, как из скота делают гамбургеры или как исчезают тропические леса. Я думаю, есть то, что объединяет все фильмы, игровые и документальные, все пьесы, все телевизионные передачи, — это общепринятая мораль, которая все вбирает в себя.
С другой стороны, ваш вопрос о том, что именно говорит искусство, о его содержании. А как же форма? Люди откликаются на талант, умение, на то, когда кто-то что-то делает хорошо. Если я пойду смотреть русскую пьесу, которую привезли в Лондон, или на выступление русского цирка, я, конечно, почувствую, что у нас есть нечто общее, но это лежит не в области политики, не в социальной сфере. Всех нас объединяет восхищение хорошим выступлением артистов.
Где бы ни ставили мою пьесу, смотреть ее приходят человек 800. И эти 800 человек приходят не для того, чтобы стать образованнее. Они приходят отдохнуть, чем-то увлечься, посмеяться над чем-нибудь. Это же огромное удовольствие — увидеть прекрасную актерскую игру. Это волшебство!
Я занимаюсь тем, чем я занимаюсь, не для того, чтобы выражать свои удивительные мысли. У меня нет удивительных мыслей. Вы же читали мои пьесы — это не восемь часов критической философии. Это истории людей, которые влюбляются, заводят детей, взрослеют, умирают. Они — о человеческой жизни.
Вот почему люди покупают билеты, чтобы на все это посмотреть.
Кем вы себя считаете больше — писателем или философом?
Я чувствую, что меня переоценивают. Думаю, нет — надеюсь, большинство писателей чувствуют себя точно так же. И я не знаю, почему это случилось, ведь я просто пишу пьесы. Это не делает из меня мудреца или дельфийского оракула. Я бы должен задать вам те же вопросы, что и вы мне, потому что мне так же интересно ваше мнение, как мое — вам. Так что я просто человек, который интеллигентно развлекает.