Дебютный фильм Вырыпаева «Эйфория», который представлял наше кино в этом году на конкурсе в Венеции, кинокритики наши ели поедом. Ругали за схематичность, простоту, за то, что мало диалогов, что финал предсказуем; договорились даже до того, что, мол, «не так глубоко, как у Тарковского»… В современном кино вообще довольно странные критерии оценки качества: так, фильм называют хорошим — внимание — ПОТОМУ ЧТО он дорого стоит, в нем играют звезды и много уничтоженных при сьемке машин. «У нас 15 штук автомобилей иностранных марок по-настоящему взрываются!» Ну, пострясающе. Если речь идет о «кино не для всех», критики любят говорить про «жанровое соответствие», «насыщенную картинку» и ссылаться на цитаты из других режиссеров… Почему-то это считается важным. А поскольку Вырыпаев — чужак в кино, он плевать хотел на все эти критерии — за что ему и перепало. Он же пришел из театра, где по старинке все-таки в первую очередь обращают внимание на свет, который в глазах, а не тот, который от осветительных приборов. Ему хотелось сделать киновзрыв эмоций, чувств — и он сделал это: очень просто и жестко — о жизни, любви и смерти на Дону. Муж пришел к застолью с любовницей. Его жена, ни слова ни говоря, берет вилку и — прямо ей, суке, под грудь. Конец сцены. Весь «Тихий дон» с Рупертом Эвереттом сразу идет отдыхать на верхнюю полку. Наше кино так сегодня не привыкло — торговать чистой эмоцией: оно будет рассусоливать, глаза, типа крупным планом, расширенные зрачки… Здесь смысл равен действию. Здесь двое любят друг друга вопреки всем моральным и этическим нормам — в рамках такого социума, где и любить-то невозможно. На выселках, посреди степей, где жителей всего десять. На самом деле Вырыпаев сделал вещь о беспомощности, о неумении любить. В начале фильма, где бесхозного местного дурачка хуторские дети шутки ради сажают за руль взрослого мотоцикла, привязывают ножки к педалькам, а ручки — к рулю, включают третью скорость и отпускают: дурачок смеется, верещит, летит в канаву… Точно, как современный человек, загруженный офисной работой, не умеет обращаться с чувствами: когда его накрывает любовью, он оказывается не готов к встрече с прекрасным. Он привык просчитывать риски, думать привык — а тут надо любить. Что твой псих на мотоцикле: страсть разгоняется до приличной скорости, а совладать с ней не умеют. И падают в объятия психотерапевтов.
Простота Вырыпаева — не от недостатка таланта. Жизнь стала очень простой, а современный художник ее, родимую, призван отражать. В жизни люди не говорят: «Не хотите ли выпить?» — они спрашивают: «Пить буш?» Это и есть разница между современным театром и несовременным. В ритме — разница. Ритм речи, жизни другой. А вовсе не в наличии или отсутствии мата (который у Вырыпаева хоть и есть, но играет двенадцатую роль).
Вот эта животная простота и ритм и есть главные принципы режиссера и драматурга Вырыпаева (вспомним его знаменитый «Кислород»: десять заповедей в режиме рэп-скороговорки, ключевая фраза спектакля «Он не слышал про «не убий», потому что в ушах у него был плеер»). Новый спектакль Вырыпаева «Июль» представили на прошлой неделе в театре «Практика».
В отличие от собратьев по так называемому «современному театру» (где девять десятых халтуры; где графоманов не меньше, чем в интернете, где физиология и мат вызывают уже зевоту), Вырыпаев не хочет играть в «современный театр» — он хочет просто «в театр». Именно поэтому его заметил Калягин (про которого говорят, что старомоден, а это именно он первым пустил Вырыпаева на площадку СТД с его «Кислородом» в 2003 году, и всю свою команду привел на премьеру, посадил в первый ряд и сказал: смотрите — я это сам видел).
.. Человечество делится на людей зимних и летних, по-видимому — на тех, у кого критический период жизни начинается с наступлением жары или холода. Представив человека, для которого месяц июль означает ужас и мрак (жара уже успела надоесть своей монотонностью, а впереди еще август), а еще паспорт украли, деньги и прочее, как раз когда он собирался добровольно в смоленскую лечебницу, — и вот вам сюжет «Июля». Герой этот вылез из фантастических снов-ужасов, в реальность существования такого человека поверить трудно — он убивает походя, просто так, на его счету пять или шесть убиенных, отчего быстро понимаешь, что это фарс, фантасмагория.
Сумасшедший дом присутствует почти во всех спектаклях Ивана («Бытие № 2» вообще якобы написан не Вырыпаевым, а психически больной девушкой), однако если в прежних работах современному театру отдавалась хоть какая-то внешняя дань (декорации, герои, музыка, диалоги), то «Июль» сознательно лишен каких-либо признаков «современного», модного: он исполняется в советском жанре «театра перед микрофоном» единственной актрисой, которая читает текст за мужчину, Полиной Агуреевой, актрисой театра Фоменко.
Вырыпаеву теперь не нужны подпорки в виде актеров или декораций: опирается он теперь кое на что посущественней. Текст «Июля» — словно поздний ребенок подпольной, заветной русской литературы 70 — 80-х годов XX века, которая до сих пор не имела явных литературных наследников. Это довольно странно, но факт: у нашей постмодернистской триады — Мамлеева, Сорокина и Саши Соколова — действительно нет литературных детей. Вырыпаев странным образом творчество всех троих соединил в своем спектакле. Три сына героя живут в Архангельске и напоминают своим восторженно-деловитым тоном (Вырыпаев изображает всех троих, держа на поперечной планке две шапки-ушанки) героев книги Саши Соколова «Между собакой и волком». «Мы работаем дежурными» — это же чистый Соколов, которого в России почти уже и не помнят. Немотивированная, необъяснимая жестокость, насилие как способ понимания мира — здравствуй, Сорокин. Наконец, шатание по необъятной стране — Мамлеев с его классическими уже «Шатунами» и ранними рассказами.
Русская литература обязана своим происхождением огромному пространству: объять его можно только на письме, представить — невозможно.
Проблематика пьес Вырыпаева та же, что и у постмодернистов — все беды русского человека оттого, что он лишен четких нравственных устоев. Вот его и шатает — от жестокости к святости, от невежества к потрясающим прозрениям. От отсутствия четких представлений о добре и зле наш человек вынужден нащупывать ответы интуитивно — оттого любая нелюдь в русской литературе не лишена образного мышления, мечтательности в сочетании с жестокостью.
Это то, о чем нужно и должно говорить сегодня нашему искусству в первую очередь. Как установить в русской душе четкие нравственные правила.
Театр Вырыпаева — именно мужской, а не молодежный: там нет поддавков, заигрываний с подростком — там жестко, крепко все сбито из необструганных досок. В самом театре Вырыпаев продолжает традицию юродства, заложенную Петром Мамоновым, потому что использует те же приемы: играет с действительностью в дурака, понимая ее буквально и тем самым ее разоблачая. Например, когда нам говорят, смотри, вот это деньги, они самое дорогое, что есть у человека, — дурачок запихивает их в рот и начинает радостно жевать. Зрители смеются: всем сразу понятно, что деньги — фикция, условность.
Точно так же, когда герой Вырыпаева ни с того ни с сего убивает, мы понимаем: это о том, что непонимание, нелюбовь друг к другу равносильны убийству (герой «Июля» говорит, что не встретил в жизни ни одного человека, который его бы мог выслушать и понять) — а это очень важно, знаете. Самому Вырыпаеву повезло больше: во времена, которые у нас принято называть тяжелыми, его понимают. Впрочем, тут все по взаимности. Зритель наш на самом деле тоже ничуть не изменился, и ему по-прежнему нужно того же: чтобы понимали.
Фото Андрея Никольского