Так исторически сложилось, что в течение менее чем месяца я дважды пообщался с большими российскими чиновниками, Медведевым и Сурковым. С одним в ЦДЛ, куда был зван в числе прочих собратьев-литераторов на ужин с вице-премьером. Со вторым совсем недавно в Кремле, куда пригласили всех желающих участников Форума молодых российских писателей, проходившего в подмосковных Липках. «Не слишком ли часто?» — насторожился я перед вторым разом. «А чего такого? — сам себе удивился. — Приличные люди. Только — власть».
В общем — если есть возможность — почему бы вопрос «Куда несешься, Русь?» не переадресовать возничим? Так я решил. В их руках ведь и вожжи, и кнут… Заглянуть в глаза тем, кто решает, в какой стране нам жить. Задать им вопросы, которым никак нельзя оставаться без ответов.
Вышло ровно на две трети: удалось заглянуть и задать — но с ответами как-то не заладилось. Впрочем, есть подозрение, что вопросы были слегка невпопад. (Или совсем.)
Вице-премьеру я задал вопрос о питерском деле, в котором присяжные заседатели оправдали бритоголовых, обвиненных в убийстве вьетнамца. Меня не интересовало его мнение о нюансах судебного процесса, я же не юрист. Мне было интересно — что дальше, когда будет уже «пора» покончить с дворовым фашизмом?
Может быть, это было не к месту? Ведь мог же как нормальные русские писатели постсоветской эпохи, сидевшие вокруг и напротив, — про развращающее телевидение, про развратные детективы. Ну хотя бы про нацпроекты.
А я спросил:
— Скажите, вас как представителя действующей власти не задел сюжет, в котором показали, как малолетние нацисты покидают здание суда? Еле сдерживая улыбки, оттопыривая средние пальцы в камеру? Мой дед победил фашизм — а теперь фашизм приходит ко мне домой. Я не могу не воспринимать все это как личное оскорбление. А власть — воспринимает ли она это как личное оскорбление? Этот отогнутый средний палец?
Почему-то мне казалось тогда и кажется сейчас, что, если кто-то обидит нашу власть лично (как Саакашвили, нехорошо сказавший про нашего президента), мы обязательно устроим ему небо с овчинку.
А вице-премьер ответил:
— Увы, система суда присяжных заседателей несовершенна. Так было всегда. Вспомните, как Вера Засулич покидала зал суда под аплодисменты толпы. Проблема, о которой вы говорите, сложная, простого решения она не имеет, если не рассматривать как вариант решения тоталитаризм.
— А мы ведь не рассматриваем?
— Не рассматриваем, — успокоил вице-премьер. — Поэтому для решения этой проблемы нужен комплекс мер.
Общий разговор вскоре вернулся в свое русло: судьбы библиотек, издательств, толстых журналов и пожилых литераторов, «хорошо бы государству субсидировать переводы отечественных авторов на иностранные языки» и ностальгическое, уже под десерт: «а ведь теперь ЦДЛ не принадлежит писательскому сообществу». В общем, дальше все было по теме: встреча-то была — с писателями.
Я бросал в рот вкуснейшие махонькие пирожные, окончательно хмелел от французского вина и думал: «Может, зря я к нему с таким вопросом? Почему именно к нему? Почему именно я?»
Позже, повстречав на Форуме молодых российских писателей в подмосковных Липках приглашенного туда в качестве почетного гостя Владимира Маканина, который тоже присутствовал на той встрече с вице-премьером, я поинтересовался, почему он молчал — или ему нечего спросить у власти?
Маканин поднял удивленно брови:
— Но это он — он должен был нас расспрашивать, а не мы его.
«Ну да, — подумал я с некоторой досадой на себя, все еще — эх! — молодого писателя. — Мощная позиция». В истории с Магометом и горой мне всегда была симпатична гора, а в историях взаимоотношений литераторов и власти полнейший восторг вызывал Лев Толстой, обращавшийся в письме к Николаю II «любезный брат». И тут я вспомнил, что через день назначена поездка к Владиславу Суркову, в Кремль, и я записался.
Накануне поездки по Липкам пополз слух, что Захара Прилепина в Кремль велено не пущать. Но вскоре ситуация устаканилась. Оказалось — перебдели помощники Суркова, опасались подпускать писателя-нацбола вплотную к власти. Прилепин поехал. И еще человек двадцать.
Улыбчивый, умело эксплуатирующий свое природное обаяние, Сурков в начале встречи уточнил: а правильно ли ему передали, что молодые писатели желают послушать про политику — «про то, что мы вообще пытаемся тут делать»? Да-да, дружно закивали писатели, у которых на пятый день бурного общения друг с другом налицо был явный кризис словесности. Сурков умудрился в сорок минут довольно плотной, убористой речи упаковать всю новейшую историю России — от распада Союза до дела ЮКОСа.
За это время писатели собрались, нахохлились. И начались вопросы.
Писатели-то были — молодые, голодные (в смысле — не закормленные пока ни славой, ни признанием). Еще не кормятся от литературы. Все где-то работают, все чем-то по жизни озабочены. Поэтому спрашивали о чем попало.
Когда врачам, не только участковым, поднимут зарплаты? (Это Анна Андронова, прозаик и кардиолог из Нижнего.)
Когда вместо плохих УАЗов можно будет ездить на нормальных, пусть иностранных, машинах? (Прозаик Александр Морев, он же — фермер с Сахалина.)
Почему реформа ЖКХ навязала людям в собственность жилые дома, доведенные до предаварийного состояния после того как долгие годы средства на их ремонт разворовывались? (Это я.)
Что делает государство, чтобы забрать беспризорных с улиц? (Это Дмитрий Орехов из Питера.)
Явно несколько удивленный широтой охвата и нелитературностью вопросов Владислав Сурков не преминул заметить:
— Вот видите, мы до сих пор готовы любые вопросы, с которыми сталкиваемся в жизни, адресовать высшей исполнительной власти. В какой-то степени это верно, власть в ответе за то, что происходит в стране. Но во многом это, конечно, пережиток советского образа мышления.
Тут я, знаете, нехорошо как-то удивился:
— Но ведь вы — говорю так для краткости — сами концентрируете в своих руках все нити управления. Вот губернаторов теперь утверждают, а не выбирают напрямую. Мэров готовы утверждать по аналогичному принципу. Даже президента Академии наук — и того теперь будут утверждать. Так чему же вы удивляетесь? На самом деле вопросов вам будут адресовать все больше и больше.
Ответ в памяти не запечатлелся. Помню только Сурков сказал, что существование или отсутствие прямых выборов губернаторов со степенью демократичности страны никак не связаны.
Писатель-нацбол Прилепин с теплой открытой улыбкой спросил Суркова под конец встречи о его стихах: пишет ли до сих пор и что его вдохновляет.
В общем, поговорили, понервничали — и писатели, когда проникались пафосом собственных слов, и замглавы президентской администрации, когда проникнутые пафосом писатели начинали его перебивать.
Когда выходили из Кремля, кто-то спросил Прилепина: «А ты-то чего молчал?» «Просто я знаю ответы, — сказал Прилепин. — Зачем мне спрашивать?»
«Ну да, — снова подумал я. — Тоже ничего себе позиция, внушительная. А я не знаю ответов, я умею только спрашивать. И власть вопрошаю как человек, спешащий выкрикнуть в микрофон то, что кажется ему самым важным, самым больным. Может, со мной что-то не так — в писательском смысле?»
А нужно, чтобы каждый был самим собой, — нужно оставаться писателем. Сочиняй ответы! Тогда не ты — тебя будут спрашивать. И не власть даже — страна. А власть, если вдуматься, зачем мы ей? Нужны будут поручители перед Западом в том, что у нас все нормально и вполне демократично, — так их и сегодня хоть отбавляй. Нужны будут пророки — сплотить народ на очередной подвиг — назначат из списка. Зачем мы им — особенно в массовом порядке?
А и вправду — зачем? Следующий раз обязательно спрошу.
P.S. Сурков позвонил мне в пятницу. На мобильный. Сначала, как полагается, милым женским голосом меня поприветствовала секретарь, уточнила, могу ли я сейчас говорить, и нас соединили.
— Я звоню вам, как обещал, — сказал он, почему-то несколько смущенно.
— Вы мне не обещали, — еще более смущенно отвечал я. — Может быть, вы меня с кем-то спутали?
— Это Сурков, — он решил, что я не понял, с кем говорю.
— Да-да, я вас узнал, здравствуйте.
Тут двое мужчин в полном расцвете сил все-таки побороли взаимное смущение, и разговор побежал живее.
— Я, признаться, был очень удивлен, что на нашей встрече обсуждались такие вопросы, как реформа ЖКХ, например.
— Так писатели-то были специфические, из тех, что еще не успели погрязнуть в литературе.
— Я заметил. Хочу вам сказать: многое из того, что вы говорили, конечно же справедливо. Мы уже обсуждали этот вопрос. Будут вноситься коррективы в нормативы и законы.
Они уже обсуждали! Будут вноситься коррективы! Страна, ты слышала? На фига тебе мои книги, страна! Когда после разговора со мной власть обсуждает реформу ЖКХ! А если бы каждый из литераторов — хотя бы раз, хотя бы вскользь — не про то, кому принадлежит ЦДЛ, а по существу — по самому больному? А? Ты согласна, страна?
Мы поговорили еще несколько минут, я сказал, что уже написал текст для «Огонька» про ту встречу в Кремле, Сурков обещал почитать.
— Он не слишком верноподданнический, — предупредил я.
— Да это и не главное, — сказал он. — Верноподданничества и так хватает. Не хватает искренности.
Сурков предложил звонить, если «будет, о чем поговорить, если будут какие-то острые вопросы», и мы попрощались. Я бросился нажимать кнопки мобильного, чтобы сохранить номер, но оказалось — номер не определился.
«Оно и к лучшему, — подумал я. — Нельзя писателю хранить в мобильном кремлевский номер. Может плохо отразиться на искренности».
Фото из рахива «Огонька»