«Интеллигент и власть» — тема, которой литературовед Бенедикт Сарнов посвятил десятки лет. Монографии «Случай Мандельштама», «Случай Зощенко», «Случай Эренбурга» и совсем недавно вышедшие мемуары Сарнова «Скуки не было» — все они о случаях «сдачи и гибели советского интеллигента» (или наоборот: о случаях несдачи, но гибели, зачастую физической). Потому разговор в дни печального юбилея — 60-летия постановления Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», фактически вычеркнувшего из советской литературы Анну Ахматову и Михаила Зощенко, пошел о том, каким образом власть — советская ли, российская — подманивает интеллигента к себе. Особенно писателей и поэтов.
В вашей книге о Зощенко я не нашел однозначного ответа на вопрос: «Почему он попал под постановление?» Ответ возможен?
Можно обсудить и эту тему. Но на вашем месте я задал бы другой вопрос: «Почему они его так долго терпели?»
Потому что Зощенко, если судить по вашей книге о нем, а) писал языком победившего народа; б) был искренне перековавшимся интеллигентом, согласным «большевичить».
Все так, но это не главное. Говоря, что он согласен «большевичить», Зощенко был искренен. Но объективно, как художник, он сказал совсем другое. Никто из русских писателей ХХ века не показал с такой художественной силой и убедительностью, что на самом деле случилось с Россией в результате катаклизма октября 1917 года.
Случилось то, к чему призывала интеллигенция. То, что оправдывал Блок в «Интеллигенции и революции»: «Почему жгут барские усадьбы? Потому что там пороли и насиловали девок». То, чего жаждал Лев Толстой, в последние свои годы писавший — специально для этого самого народа — букварными фразами вроде «Купила мать слив».
Ну да, известная мазохистская мечта интеллигента. Мазохизм, которого избегли разве что Бунин — подлинный барин, некогда написавший «Все предки мои были связаны с землей и с народом, были помещиками», — и Булгаков, признавшийся устами своего героя: «Да, я не люблю пролетариат».
Примерами того, как Советы ломали интеллигенцию, вы в своих мемуарах берете Илью Эренбурга, Виктора Шкловского. Людей не мелких, но игравших по правилам власти и в ее интересах. Что осталось от «государевой» интеллигенции сегодня — когда та власть, кажется, ушла?
«Кажется» — хорошее слово. При том что сегодня ситуация совершенно иная. Прежде всего никто никому больше не должен. Все эти идеи, что «народ — бедный страдающий брат…», что есть некий «великий долг интеллигенции перед народом…», себя исчерпали — после того, как бедный брат показал свое истинное лицо. В самом лучшем случае интеллигенция и народ сегодня квиты. Во-вторых, никто в то время не мог и мечтать о жизни без цензуры, власть которой у нас (во всяком случае пока) не распространяется на книги. Я не знаю, как сложится судьба Отечества — не исключаю, что на какое-то время печально, ибо история движется галсами, — но сейчас в «Эренбурге», «Шкловском» у власти острой нужды нет. Разве что, может, понадобится ей «Чаковский» — фигура куда более сервильная, без трагического излома судьбы, с четко очерченными карьерными устремлениями.
Эренбург при Сталине продвигал позитивный образ страны за рубежом. Сейчас это более чем востребовано.
Не надо забывать, что Эренбург — этот великий скептик, написавший «Похождения Хулио Хуленито», — создавал образ не империи, а страны, в 1917 году проложившей путь всему человечеству. Страны, разгромившей фашизм и, невзирая ни на что, сохраняющей некое непреходящее обаяние. Может быть, Эренбург как-то накачивал себя, я не знаю. Но нечто искреннее за его пропагандой, безусловно, стояло. А что может сегодня стоять за интеллигентом, который вознамерится выступить на, так сказать, поле Эренбурга? Сейчас речь может идти только о лакействе. Яркий пример — письмо полусотни так называемых интеллигентов, поддержавших суд над Ходорковским; действие по принципу «падающего толкни» мерзко по определению.
Предельно огрубляя: если действительно есть, что показать миру, то на PR-фронте достаточно «Эренбурга». В противном случае надо брать числом?
Это вопрос не ко мне, а к власти. Замечу лишь, что у Сталина были еще и Горький, и А Н. Толстой: какой-никакой, а граф Толстой и талант огромный. А на кого можно рассчитывать сейчас? Разве только на поддержку так называемых патриотов.
Среди них есть такие таланты?
Пока не видел, в основном спекулянты попадаются. Но могу предположить, что в патриотическом лагере есть и честные, и талантливые люди.
В 60-е вы горячо сочувствовали одному них, Александру Солженицыну. Ему-то в таланте не откажешь.
Я не склонен преувеличивать силу его дарования. Есть огромной силы напор, масштаб личности — как у Чернышевского, художника тоже не самого великого дара… Нынешняя мое разочарование в Солженицыне рождено далеко не только его книгой «Двести лет вместе»: Достоевский и Розанов тоже не питали симпатий к евреям. Ему ненавистны разрушители великой державы (хотя она развалилась сама). Но сам-то он тоже бодался с этой «империей зла».
Если и так, то не он первый. Допустим, Мандельштам пошел на конфликт, написав скверную эпиграмму на Сталина, а окончил свои поэтические отношения с ним «Одой» и схожими по приятию вождя стихами.
Я решительно против того, чтобы называть эти стихи «эпиграммой», тем более «скверной». «Мы живем, под собою не чуя страны. / Наши речи за десять шагов не слышны». Мощь!
А дальше? «Его толстые пальцы как черви жирны» — масло масляное. И финал: «Что ни казнь у него, то малина. И широкая грудь осетина».
Для меня это стихотворение Мандельштама в одном ряду с пушкинскими строчками: «Беда стране, где раб и льстец / Одни приближены к престолу...» и лермонтовскими: «Страна рабов, страна господ...»
«Есть слово славное для сильных губ чтеца, / Его мы слышали, и мы его застали» — финал мандельштамовской «Оды» Сталину. Кажется, вышло не менее мощно, чем первые строки «Мы живем…».
Перечитывая «Поднятую целину», я обратил внимание: все вневременные куски — когда, допустим, казак на коне Дон переезжает — написаны потрясающе, каждый камешек на дне воспет. А вот про то, как Давыдов идет в райком, написано так, как написал бы любой рабкор. А общее впечатление — талантливо... То же с «Одой». Когда речь идет об ощущениях самого поэта, все прекрасно: тут и «сильные губы», и «бугры голов». Но как только он приближается к предмету воспевания, начинается графомания: Сталин «в картузе’… на чудной площади с счастливыми глазами».
Но сегодня под руками у власти нет Мандельштама, который искренне пытался «жить, дыша и большевея». Нет и Маяковского, готового писать ямбом, если того потребует партия. И Пастернака, воспевавшего Ленина и Сталина. Значит, и реставрация, которой вы опасаетесь, невозможна? Какая, право, империя без таких художников...
Она обойдется теми, кто есть. Впрочем, сейчас, думаю, истинные художественные достижения будут лежать вообще вне взаимоотношений «поэт и власть».
Потому что власть не может предложить новой искренности, которая могла бы вдохновить художника?
Не только в этом дело. Посмотрите, как изменился язык после революции — все эти смысловые сокращения, при которых «колхоз» вовсе не равен «коллективному хозяйству», — и насколько он остался неизменен за 15 лет новой России.
«Зачистка», «риелтор», «наезд», «крыша»…
Слова спецназначения, пришедшие из новых социальных и экономических отношений, не более того... Дело в том, что тотальной отрубленности от прошлой жизни — той, какая была в 1917 году, — в 1991-м не произошло. При всей серьезности происшедшего: того, что рухнул не СССР, а Российская империя, собираемая веками (где Крым, где Азия, где другие земли?), язык, к нашему счастью, этого не понял.
Если он отреагирует, как в 1917-м, значит, уже всё?
Я все еще надеюсь на мягкий вариант перемен, на врастание в европейский мир. Сумели же Горбачев и Ельцин распустить империю без большой крови, исключая эти несчастные чеченские войны. А если отреагирует — ну что ж…
Как у Брюсова, «…тех, кто меня уничтожит, / Встречаю приветственным гимном»?
Вот этого не дождетесь. Во всяком случае от меня.
