В 88 лет Нина Берберова приехала в Россию — она выступала на телевидении и в университетах с многочасовыми воспоминаниями и выглядела абсолютно счастливой
У Марты Измайловой редкая специализация: она историк, занимающийся вдобавок проблемами демографии. Прибыль и убыль населения, количество детей в семьях, долголетие — главные сферы ее интересов. Именно с долголетием и связано ее основное открытие.
— По моим подсчетам, средняя продолжительность жизни у тех, кто был очевидцем и предпочтительно участником революции и Гражданской войны и при этом уцелел во всех последующих репрессиях и бурях, выше на 10 — 15 лет. Сначала я наблюдала эту закономерность на эмигрантских семьях: родители прожили по 60 — 70 лет, дети — по 80 — 90, некоторые дожили до 100 и сохранили удивительную ясность мысли… Те, кто попал в эмиграцию в ранней юности и пережил сначала нищету, а потом войну, те, кто попал в Штаты или остался доживать в Европе, — демонстрировали витальную силу, до которой было далеко куда более благополучным поколениям. Вспомните художницу Чирикову-Шнитникову, прожившую 95 лет, Нину Берберову, дожившую до 92, Романа Гуля, в 90 лет заставшего перестройку и успевшего с живым интересом к ней отнестись… Возлюбленный Марины Цветаевой Константин Родзевич… Ирина Одоевцева, в возрасте 86 лет вернувшаяся в Россию и прожившая тут еще 3 года… Мне казалось, что причина — в американской медицине, но ведь Одоевцева жила во Франции, в полунищете. Родзевич — под Парижем, в доме престарелых. А потом я заинтересовалась этой закономерностью и в России: Молотов — 96 лет, Каганович — 98, хотя ни о какой благосклонности судьбы в их случае говорить не приходится. Критик Валерий Кирпотин — 98 лет, хотя и проработки, и постоянные литературные дрязги не обошли его. Мариэтта Шагинян — 94 года, Анастасия Цветаева — 98… Все они до последнего дня сохраняли ясность ума и даже способность писать — Каганович до самой смерти диктовал и правил мемуары, Шагинян и Цветаева лучшие свои книги написали даже не в старости, а в старчестве… Я интервьюировала 100-летнюю старую большевичку, помнившую все этапы своей партийной работы, последующей опалы и восстановления с абсолютной точностью. Таких несгибаемых персонажей каждый хоть раз, да видел. Я заметила потом, что и в поколении 1918 — 1920-х годов рождения, «поколении победителей», уцелевших на войне, — долгожители не редкость. Посмотрите на ветеранов и убедитесь: большинство из них и в 80, и в 85, и в 90 дадут фору младшим. Борису Ефимову 105, а сколько энергии, какие автошаржи!
И в чем причина?
Причин много. Интересную версию высказала Ирина Ашумова, психофизиолог: в основе естественного отбора лежит адаптивность, приспособляемость. У людей, прошедших через главные бури ХХ века, она доведена до таких высот, какие не снились предкам. Эти люди ничему не удивлялись и с волшебной легкостью приспосабливались к любым переменам в быту, в идеологии, в настроениях общества… Кто застал полную ломку всего векового уклада, того и бомбежкой не удивишь. Человек, привыкший все терять, избавляется от хронического стресса — страха за имущество. А ведь именно хронический стресс, в отличие от разового, омолаживающего, подтачивает здоровье. Эмигрантам приходилось менять весь уклад жизни как минимум трижды — революция, бегство в Европу от большевизма и в Штаты от фашизма... Человек, который не боится за себя, по определению живет дольше.
Вторая версия связана как раз с омолаживающим влиянием стресса. Мариос Кириазис в Лондоне опубликовал об этом несколько научных работ, да и многие наши авторы — благо есть обширный фактический материал — догадывались о подобном. Писали, например, о том, как хорошо сохранялись в сибирской мерзлоте бывшие лагерники. Но ни Берберова, ни Родзевич в лагерях не сиживали. А как раз те, кто прошел ГУЛАГ, часто умирали от того самого стресса — как Заболоцкий, например, проживший всего 55 лет. Никакой особой устойчивости сиделец не приобретает.
Третья версия связана с тем, что частая смена языковых сред сама по себе стимулирует мозг и позволяет начать новую жизнь. Скажем, Набоков был абсолютно здоров до 78 и умер, в общем, случайно — поскользнулся во время охоты за бабочкой, а падение и травма сильно его ослабили, да вдобавок он простудился в госпитале. Но Джозеф Конрад тоже менял языковую среду, а прожил обычную, не слишком долгую жизнь; Тарковский умер вскоре после эмиграции... Вообще, начинать жизнь сначала довольно травматично, это скорее ослабляющий фактор.
Есть мой собственный вариант объяснения, сводящийся к тому, что уже заметил Тютчев: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». По всей вероятности, Лев Гумилев, выводивший пассионарные вспышки из космической или солнечной активности, был недалек от истины: Земля в такое время становится объектом особого излучения не вполне понятной природы. Как бы то ни было, современники революций и других великих потрясений всегда несут на себе их печать — что-то вроде загара. Человек, побывавший в этих переделках, активно в них участвовавший и выживший, имеет шансы значительно превысить традиционные параметры долголетия.
Кстати, среди старых большевиков процент действительно очень старых был чрезвычайно велик... Но тут возможна положительная роль аскезы.
Семен Михайлович Буденный никаким аскетом не был, а прожил 90 лет, ничем особенно не болея. Дело, я думаю, именно в благотворности революций для самоощущения. Если вам не нравится некоторый мистический колорит — сформулируем иначе: участие в грандиозном переустройстве мира добавляет человеку самоуважения, делает его в чем-то равным богам. А боги бессмертны. Если проследить среднюю продолжительность жизни в так называемых потерянных поколениях, проанализировать биографии людей, чья молодость пришлась на эпохи общественных депрессий, — окажется, что они более подвержены любым заболеваниям, еле-еле сохраняют творческие способности до 50, склонны к суицидам и редко счастливы в семье. Человек зависит от истории, связан с ней, тут ничего не поделаешь. Даже в башню из слоновой кости доносятся крики с площади. И участие в истории, «живое творчество масс», о котором любил говорить Ленин, действительно продлевает жизнь очень серьезно. Гораздо больше, чем боязливое самосохранение в своем углу.
А может быть, само опьянение свободой продлевает жизнь? Скажем, февраль, «конец всех ограничений», грандиозные утопии Октября?
Есть здесь и еще один нюанс, о котором не так-то легко говорить... Но нацистские преступники, которых не поймали, тоже жили очень долго. Хотя никакой свободы нацизм Германии не принес — напротив, он был апофеозом казарменной дисциплины.
Зато была утопия.
Утопия — да, она всегда благотворна. Однако почти всегда безнравственна. Впрочем, ведь и Молотов, и Каганович не были праведниками. Долгая жизнь почти никогда не бывает уделом святых — может быть, потому, что слишком долгое пребывание в этом мире вообще выглядит сомнительной наградой. Как бы то ни было, ни идеология, ни этика тут ни при чем. И белогвардейцы, и красноармейцы, которым повезло не умереть, жили по 90. Керенский ведь тоже прожил 89 лет, встречаясь с визитерами, сочиняя статьи, упорно доказывая, что миф о «бегстве в женском платье» пущен большевиками... Я, кстати, уверена, что если бы не ледоруб Меркадера, Троцкий прожил бы чрезвычайно долго: в 60 он поражал выносливостью и темпераментом. Участие в истории, причем в самые горячие ее минуты, заряжает эманациями особой бодрости...
Ну уж Наполеон-то так делал историю, как мало кто. А прожил 51 год.
Во-первых, Наполеон был отравлен — эта версия пока никем не опровергнута; в его костях и волосах нашли мышьяк. Предполагают, что его отравили с помощью обычных восковых свечей, в которые добавляли яд, растворявшийся в воздухе при горении. Но даже если его не отравили, случай Наполеона все же принципиально иной. Он сам творил историю, брал на себя ответственность — она рано раздавливает людей, ведь и Ленин прожил всего 53 года. Долгожительство обеспечивается участием в событиях, а не ответственностью за них. Лучше всего быть рядовым великой армии. И при этом, конечно, свято верить в собственное дело. Это продлевает жизнь лучше всего.
И Берберова, и Гуль, и Чирикова, и Анастасия Цветаева, и Вера Звягинцева могли бы повторить за Ахматовой: мы «видели события, которым не было равных». Сам масштаб переживаемого превращает человека в существо особого типа, в свидетеля, обязанного рассказать об увиденном. Может быть, такая миссия тоже продлевает жизнь. Скажем, сын Лескова написал мемуары об отце, во время Ленинградской блокады пустил их на растопку, а после войны восстановил — и умер только после окончания двухтомной книги!
Интересно, а стабильные общества и бессобытийные эпохи дают высокий процент долгожителей?
Как ни странно, нет. В этом смысле нам — современникам нового застоя — не приходится ждать милостей от природы. Мучителен не застой, а чувство своей бесполезности, отсутствие сверхценностей, которые всегда стимулируют человека и позволяют ему сохраниться... Тот, кто ни во что не верит и ничего не ждет, редко проживает дольше «прожиточного минимума». Однако могу вас утешить, если вы согласны на такое утешение: мир сегодня явно накануне новых серьезных катаклизмов. Ни одна стабильность не длится долго. О нашем долголетии заботится сама история — важно пережить войну или революцию, «а там я сто лет проживу».
